Магда Сабо - Современная венгерская проза
Дед молчал, он больше был бы рад наличным, а бабка плакала; бабка вообще часто плакала, постоянно боясь чего-нибудь, да и причины для слез легко находились; однако на этот раз за отчаянием и безнадежностью крылось что-то другое, чему она не смогла бы найти названия, — что-то неуловимое, неопределенное, как тень промелькнувшей над улицей птицы. Антал вопил, не желая ни в какой город, он прекрасно чувствовал себя возле источника; но у бабки вдруг высохли слезы, будто она увидела нечто, не видимое другому, впервые за всю свою жизнь она заговорила первой, не дожидаясь мужа: если муж останется сторожем, а внука в самом деле отдадут в школу, они будут довольны и на господина Берцеша жаловаться не станут.
Антал, когда его усаживали на телегу, отбивался руками и ногами; адвокат Берцеша сам отвез его в город; по дороге дважды пришлось останавливаться: Антал спрыгивал с телеги и, словно щенок, которого оторвали от матери, норовил убежать обратно в деревню. Собирая внука в дорогу, дед с бабкой не обременили его никакими пожитками, только вручили адвокату бумагу об успешном окончании четырех классов; бумага отражала не столько успехи Антала, сколько скромные требования дорожского учителя: Антал едва умел читать и писать, об остальных школьных науках разве что получил некоторое туманное представление — за четыре года он заглядывал в школу поздней осенью да еще весной, когда не был занят на иле да к тому же располагал парой башмаков. В табеле не была отмечена и десятая часть учебного времени, которое он пропустил: если б учитель записал все как есть, табель нигде нельзя было бы показать.
Гимназия, куда попал Антал, представляла собой церковное учебное заведение с пятивековой историей; за обучение Антала Даниель Берцеш в течение трех с половиной лет поставил попечительскому совету несметное количество целебной воды. Причем первые два года учителя и воспитатели всерьез считали, что сделка получилась для них невыгодная: Антал оказался дремучим невеждой, к тому же был упрям и груб, слыл злостным драчуном и вообще ничего общего не имел с тем тихим, застенчивым крестьянским мальчиком, каким должен был бы быть сын бедняка, взятый из милости в городскую гимназию; уроки учить он терпеть не мог и при малейшей возможности убегал через черный ход и шлялся по городу; а завидев повозки Берцеша, заворачивающие под своды массивных городских ворот, где со стен на усталых бочкарей взирали лики отцов церкви, щедрых на пожертвования эрдейских[9] князей и знаменитых епископов, давным-давно почивших в бозе, — вопил восторженно, сам себе удивляясь: ведь по сравнению с Дорожем интернат казался раем, и на казенном коште, оплаченном пахнущей серой горячей водой, Антал быстро поправился и окреп.
Лишь проведя в гимназии два года и за это время кое-как восполнив все то, что не постиг в дорожской народной школе, Антал постепенно ощутил вкус к учению. Правда, он и ныне с нетерпением ожидал дорожскую повозку с восседающим на ней бочкарем; к бочкарям и к возчикам он относился куда с большим почтением, чем к своим учителям, и одноклассникам в голову не приходило смеяться над ним из-за этого. Антал пользовался в школе огромным авторитетом: он был сиротой, он бранился и дрался, его нельзя было поначалу заставить учиться ни наказаниями, ни уговорами, что было совершенно невероятным геройством со стороны такого вот, за чужой счет обучаемого воспитанника; к тому же платили за него не деньгами, а горячей водой, и в довершение всего его отец умер такой страшной смертью, какой не мог похвалиться ни один из местных сирот.
Берцеш не проявлял о мальчике ни малейшей заботы, ни разу не послал ему ни полгроша. Но у Антала было что есть и где жить, и его учили; на рождество и на пасху он оставался в интернате один. Прислуга любила его, так как от скуки он, не дожидаясь просьб, охотно помогал всем; в каникулы, когда из-за него одного не было расчета топить спальню в интернате, он всегда мог пойти ночевать к повару. В летние же каникулы какая-нибудь повозка с бочкой увозила его домой, в Дорож. В первый год, когда он появился в Дороже, с плачевными результатами в табеле, одетый в казенное полугородское, полукрестьянское платье, и угрюмо взглянул на мечущегося возле кабин, исходящего злостью незнакомого пса, бабка только руками всплеснула: господи, как же он вымахал на школьных харчах, чем же она его кормить-то будет. Но Антал, как оказалось, не стал бездельником: он тут же сбросил башмаки, одежду и в одних трусах помчался к кабинам заниматься своим прежним делом. Заработок свой он отдавал старикам; осенью они с сожалением отпустили его в город.
Антал был уже в третьем классе гимназии, ему исполнилось тринадцать, когда он по-настоящему принялся за учение.
Вскоре он догнал одноклассников по всем дисциплинам: у него оказалась нечеловеческая усидчивость и исключительно ясная голова. К литературе он особой склонности не выказывал, зато география и естественные науки невероятно его интересовали, он любил математику и даже, что было редкостью в его возрасте, языки — словом, все, что поддавалось логическому восприятию. С внезапно проснувшейся жаждой познания пришло какое-то странное просветление ума, как будто царившая в нем до сих пор тьма стала вдруг рассеиваться; он видел мысленно мать, лица которой даже не помнил, видел отца, деда с бабкой, Даниеля Берцеша с его бочками — видел такими, какими они были или могли быть в действительности. Если повозка с водой, причитающейся за его обучение, приходила в гимназию на перемене, он всегда просил разрешения помочь бочкарю. Это было вовсе не безобидное занятие; молодой воспитатель, отпускавший его, и не подозревал, как мальчик рискует: ему казалось, это всего лишь своего рода спорт. Вся жизнь Антала прошла возле источника, и бочкарь с возчиком свято верили, когда мальчик сбегал к ним по лестнице, что это источник зовет его; да и все равно ведь парнишку ждет профессия отца, как же иначе: Берцешу рано или поздно надоест играть в благодетеля и он возвратит парня туда, откуда вытащил, так что пускай себе привыкает заранее к тому, чем будет кормиться до самой смерти.
Еще спустя год Антал попросился на прием к директору.
Тот сперва не поверил своим ушам. До сих пор он сам вызывал к себе учеников, а не принимал их, когда им заблагорассудится. Антала он знал хорошо: в школе часто о нем говорили — сначала с иронией, потом с уважением; ученика, взятого в школу за воду, до той поры у них еще не было. Добрая половина учительского состава благодаря Анталу отмачивала в целебной воде свои ревматические суставы.
Директор внимательно посмотрел на вошедшего в кабинет подростка, коренастого четырнадцатилетнего мужичка реформатского облика, в плохо скроенной, да крепко сшитой казенной одежде.
Ученик четвертого класса изложил свою просьбу: он просил попечительский совет дать ему возможность остаться воспитанником интерната, зарабатывая право на это или репетиторством, или другой какой работой, но не за воду Даниеля Берцеша.
Директор получил классическое образование и всю жизнь был страстным исследователем и поклонником античности, любые проявления человеческого достоинства, незаурядности воспринимались им в сравнении с великими образцами античного духа. Директорская должность избавляла его от необходимости самому давать уроки, но из любви к делу он каждый год оставлял за собой один-два класса, всерьез убежденный в том, что благородный пример великих мужей Афин и Рима способен определить характер молодого поколения. Антал блестяще шел у него по латыни, его аналитический ум, во всем доходивший до основы, до корня, помогал одолеть и языковые лабиринты. «Вот оно, наше воспитание», — горделиво думал директор, и перед мысленным взором его витал Капитолий, семь холмов, никогда не виданное, но тысячу раз представляемое в воображении лицо Ромула; Антал же в это время видел перед собой тело отца, лоскуты мертвой кожи и волокна мышц, свисавшие с рук, Дорож, кипящую воду в источнике — все столь далекое от латинского мира, столь придунайское, такое, чему он не мог найти подходящего определения. Он и понятия не имел, чем так растроган директор, но чувствовал, что просьба его воспринята благосклонно, и был рад этому.
Директор с некоторой жалостью думал об открытом недавно на соседней улице реальном училище и о тамошнем заведующем: у того, бедняги, никогда не будет, не может быть такого вот разговора с учеником. Он поднялся из-за стола, потрепал мальчика по голове, произнес что-то из Горация, потом сказал, что сам переговорит с господином Берцешем и сам представит дело попечительскому совету. Мальчик стукнул каблуками, как учили его воспитатели; директор смотрел с умилением, как он выходит, настоящий маленький civis Romanus[10]. Оказавшись за дверью, Антал сказал про себя нечто весьма крепкое в адрес господина Берцеша, из того, что выкрикивал перед смертью отец, потом наклонился к чугунным перилам, которые точно так же незыблемо оберегали деревянную лестницу, как и добрых полтора столетия назад, когда после большого пожара гимназию отстроили заново, — и поцеловал ее, словно человека. А директор, взволнованный разговором, ходил взад и вперед по кабинету, давая себе обет, пока будет в силах, помогать этому мальчику, никогда не упускать его из виду. Так, в результате недоразумения, Антал стал для директора примером плодотворности пуританского воспитания в духе классических идеалов; старик так и сошел в могилу — Антал тогда уже был студентом, — не подозревая, кого он, собственно, вырастил.
