Жорж Перек - Исчезновение
– Почему? – с удивлением спросил Антон Вуаль.
– Отон Липпманн рассказывал мне позже, что, проехав три четверти пути, возле Инсбрука, Албен оставил его в машине одного, сказав, что ему нужно повидаться неподалеку с одним человеком. Отон видел, как Албен входил в ангар, похоже, заброшенный. Липпманн долго ждал его. Вечером вошел в ангар сам, но никого там не нашел, за исключением самого Албена – тот лежал в луже крови, бездыханный.
– Странная история, – усмехнулся Антон Вуаль.
– Да, я полагаю, Отон и убил Албена, чтобы завладеть его сокровищами.
– Но Отон-то хоть отправился в Давос повидать Ольгу?
– Он поехал туда. Он наверняка намеревался похитить ее. Но администрация санатория не позволила ему встретиться с Ольгой. Ему пояснили, что он не имеет на то никакого права. Ему даже пригрозили тюрьмой в том случае, если он будет настаивать на воем.
– Таким образом, – заключил Вуаль, – Ольга по-прежнему не знала, почему ее назвали Маврокордатос?
– Да, – вздохнул Аугустус, – но главное – это то, что никто не ведал о Проклятье, связанном с этой фамилией. Ольга так никогда и не узнала о той нечестивой, ужасающей силе, которая навсегда отметила ее своим знаком.
После смерти Отона Липпманна, узнав от него о Проклятье, что висело над нашими именами, проклятый им от имени исчезнувшего Заира, я трижды отправлялся в Давос с твердым намерением: Ольга должна умереть от моей руки пока еще не слишком поздно. Но Ольга уже покинула санаторий. Один человек сообщил мне, что она появилась в Швейцарии, в Локарно. Я поехал туда, но, увы, опоздал! Мне сообщили, что Ольга обосновалась в Лондоне, и я направился туда. Но попал на вокзал Виктории как раз в тот момент, когда она отъезжала во Франкфурт. Вскоре я позвонил своему доверенному человеку в Консульстве, наказав ему позаботиться об Ольге до моего появления. Но – фатум, снова фатум! – человек этот (большего идиота свет не видывал!) помог ей с визой в Швецию. И тут я, доведенный до крайности, спасовал!
– Вот почему я сказал, – заключил Аугустус, – что Хэйг не понял меня. Он считает, что, прокляв, он приговорил меня к смерти. Но, соединившись брачными узами с Ольгой Маврокордатос, он умрет! Он, а не я! Он в западне. Когда у него спектакль?
– Во вторник вечером, – ответил Антон Вуаль, взглянув в свой блокнот.
– За три дня, – сказал Аугустус, правда, с некоторым сомнением, – на моем мой автомобиле мы сможем добраться до Урбино. Но выезжать нужно немедленно. Вырвем моего сына из лап явившей себя смерти! В путь! Вперед! Andiamo![325]
18
Глава, о которой наверняка никто не скажет, что она многое проясняет
– Хорошо, – сказал Антон решительно, – поедем в Урбино. Будем ехать днем и ночью, будем по очереди вести машину, но выедем все-таки позже, поскольку нужно прежде во что бы то ни стало узнать значение белой россыпи на краю бильярдного стола.
– Но почему? Что там высматривать в этой россыпи? – возразил Аугустус – в нем все просто кипело от нетерпения.
– Так родилось Проклятье, которое поразило твоего сына. Ибо есть одно обстоятельство, о котором он не сказал тебе ни слова: ты уже знаешь, что он сорвал с твоего пальца Заир, но тебе не известно, куда он его дел!
– Но тогда… россыпь… – побледнел Аугустус.
– Россыпь нам поведает – речь идет о пожелании, а не о знании, – почему Проклятье связано с Заиром.
– Но кто сможет понять значение?
– Я, – уверенно сказал Антон Вуаль. – Хэйг сделал когда-то для меня приблизительный набросок рисунка россыпи, над которым я на досуге размышлял, консультируясь иногда у одного ученого из Национального центра научных исследований. И теперь, хоть мне и не все до конца ясно, однако я знаю значение нескольких понятий, которые наверняка подскажут нам решение или, по крайней мере, упростят наши труды.
После этого они прошли к бильярдному столу. Вуаль положил руку на ту его часть, что была усыпана белыми пятнами. Затем всмотрелся, пользуясь лупой, в каждое из них по очереди.
– Да, – пробормотал он наконец, – я не ошибался, это Катун.
– Катун?
– Катун – мужское имя, указывающее на графический образец, который использовали в древности индейцы майя, в особенности на полуострове Юкатан. Речь идет о modus significandi,[326] скорее ограничительном, пригодном прежде всего для записи изречения, фаблио, календаря церковной службы и других подобных текстов на нижней части большого каменного блока или триумфальной арки. Это большей частью указания, внесенные в церковный календарь приблизительно на двадцать лет и касающиеся лунных месяцев, пор года, родственных связей монарха, миграций, каких-то вех, но иногда это был если не роман, то, по меньшей мере, скажем так, повествовательный факт, находящийся на пути перехода к искусству ради искусства…
– Но, зная о том, что это Катун, ты, следовательно, сразу же уловил значение? – спросил Аугустус, который все хотел узнать как можно скорее.
– О нет! – усмехнулся Антон Вуаль. – Работать нам предстоит самое малое до утра. (В то время уже наступила полночь.) Значение станет ясным лишь в конце, когда мы сможем сначала записать, а затем расшифровать текст. Но прежде нам нужно будет понять аксиоматизацию,[327] на которой основана запись. Ибо, – продолжил Вуаль, – затруднения проистекают в особенности из того, что нет какого-либо общего целого. На сегодняшний день я понимаю самое большее четвертую часть зашифрованного. Замечу, что ты в лучшем случае сможешь понять лишь третью часть слов.
– И ты считаешь, что, несмотря на то, что большая часть слов будет нам непонятна, мы все же уловим значение целого?
– А почему бы и нет? Многие и до нас добивались успеха: не только Шампольон, но и Ларанда, Араго, Алкала, Рига, Риккобони, фон Шёнтан, Райт. Значение мы действительно узнаем, но скажу прямо – в более-менее отдаленном будущем, нельзя достаточно определенно сказать, когда. Значение это будет угадано по ассоциациям.
Сначала нам покажется, что мы имеем дело со смутной галиматьей, с ничего не значащим хаосом, но мы сможем, однако, констатировать, что речь идет о знаке утвердительном, точном, подчиненном кодифицирующей силе, одобрению публики, которая всегда его принимала: социальное орудие, обеспечивающее коммуникацию, обнародующее ее без нарушения, дающее ей свой канон, свой закон, свое право.
Речь, возможно, будет идти об уставе, о Коране, о речи адвоката, о каком-нибудь нотариальном документе, о купчей, о пригласительном билете, о кадастровом дубликате, о романе. Обстоятельство первостепенного значения: значительное будет привязываться не к пункту приложения, но к сочленению, к факту, что есть, везде, всегда, сообщение (многие скажут: союз), речь, идущая от одного человека к другому, от кого-то к соседу, будет ли она переходной или повествовательной, будет ли она обязана своим возникновением воображению или вымыслу, аффабулизации или одобрению, саге или мадригалу.
Таким образом, сначала будет сила Логоса, говорящее «это», чей удручающий вес мы вскоре ощутим, будучи неспособными понять его значение. Следовательно, если речь идет о романе, то будет, ipso facto, общее окружение, известное, банальное, по которому мы определим, что речь совершенно точно идет о романе: несколько выступающих друг против друга действующих лиц, сходящихся под воздействием фатума, который они до конца будут считать случайным, иллюзией неожиданного маскирующегося, но маскирующегося плохо абсолюта фатального. Смерть, потом три, пять, шесть, затем все, затем вкрадчивая нить, из которой сплетается повествование, ткется ковер с рисунком настолько смутным, что никогда не будет виден законченный эскиз, который покажется тщетным в наших попытках увидеть в нем знак.
Но позже, когда нам станет понятен закон, который управлял составлением надписи, мы будем восхищены тем, что при использовании столь бедных средств, словаря, столь подчиненного распаду, опущению, несовершенству, стало возможным появление этой надписи.
Оглушенные небывалой маргинальной силой, которая, очерчивая контуры запретного значения, тем не менее улавливает его, производит его, однако, столь тонким путем, окольным путем, говоря намеком, ассоциацией, насыщением, мы сможем обеспечить, читая, признание законным знака, совершенно его, однако, не понимая.
Затем, в конце, мы поймем, почему все было построено на основе такого жесткого ошейника, такого тиранизирующего канона. Все рождается из безумного желания, пустого желания: насытить до конца очарование тщетного крика, выйти из успокаивающего пробега слова, слишком внезапного, слишком доверительного, слишком общего, предлагать значащему лишь горлышко, шланг, игольное ушко, такое узкое, такое тонкое, такое острое, что в нем тотчас же можно увидеть его оправдание.
Таким образом возникает утверждение, противостоящее отпущению, таким образом затвердевает вольноотпущенное, вышедшее из принужденного, таким образом замышляется воображение, таким образом от самого мрачного мы приходим к самому светлому!
