Сергей Григорьев - Морской узелок. Рассказы

Грустно стало Кутузову. Едва он добрел до селения, попросился ночевать. Пустили. Позволили на печку залезть, а сами хозяева за столом сидят, с каким-то проезжим разговаривают. Речь идет о том, чтобы сделать ключ от денежной шкатулки: ключ проезжий потерял, а ломать шкатулку жалко.

«Нет ли такого кузнеца у вас, чтобы ключ мог сделать?»

«Есть такой кузнец. Мастер. Можно сказать, Оптик», — отвечает хозяин.

Кутузов даже вздрогнул и с печки долой. Сел к столу.

«А я что-то ехал, у вас кузницы не приметил», — говорит проезжий.

«Конечно, так! — говорит хозяин. — И приметить нельзя. Ведь кузнец всякий старается кузницу близ дороги держать: больше всего кому кузнец нужен — приезжим. А наш кузнец живет на отшибе, в лесу, там у него и кузница. «Кому надо, тот меня найдет», — говорит. И верно: без работы не сидит. То ли, се ли, все может сделать. Народ к нему идет, даже издалека едут…»

«Может, он фальшивые деньги там кует?»

«Это не замечали. Он как будто и деньги за деньги не считает. Что и так, даром, сделает: ему любопытно вещь сделать, а деньги… Куда же ты, служивый, поднялся? Дело к ночи…»

«Мне надо идти!» — отвечает Кутузов.

Понял, что тот кузнец и есть Оптик, названный ему Вольтером.

Поблагодарил Кутузов хозяев за кров, за ласку и пошел.

Спросил в селении, как ему кузнеца сыскать. Прошел с версту и видит: кузница как кузница, а рядом избушка с оконцем. В оконце свет. Кузница заперта. Значит, кузнец — экое горе! — пошабашил…

Подходит Кутузов осторожно к избушке, не успел в оконце стукнуть — открывается дверь, и на пороге кузнец. Кузнеца сразу узнаешь и по одежде, и по лицу, и по рукам.

«Пусти, добрый человек, переночевать», — просит Кутузов.

«Ладно. Входи. Милости просим!»

Впускает кузнец Кутузова в избу и запирает дверь. В избе и тепло и светло, и дивное дело — видит Кутузов, что в камельке горят не дрова, а ледяные сосульки, горят синим, самым горячим огнем. А на столе свеча горит, тоже изо льда, из сосульки сделанная, только с фитилем. Вставлена свеча в кованый железный подсвечник, своеручной работы.

Кутузов сразу догадался, что попал по адресу: это и сидит перед ним Оптик и смотрит прямо в лицо гостю проницательным взором. Скрывать нечего — объяснил Кутузов свое дело. Видит, что Оптик слушает его и верит и смотрит хоть и сурово, но ласково.

«Можно сделать такой глаз, — говорит кузнец, — Вольтер не сохвастал. И будет оптический глаз видеть лучше живого. Денег за работу я не беру, а кому я сделаю глаз, тот дает честное слово хранить глаз пуще своего глаза. А правила хранения вот извольте тут прочитать».

Достает кузнец из поставца большую старопечатную книгу. Кутузов читает:

«Правила хранения оптического глаза. Первое: держать все помыслы направлены к высшим предметам. Низких помыслов отнюдь не позволять. Второе: держать дух свой в ровной, холодной температуре, по возможности ниже сорока градусов мороза. Не горячиться. Не распалять себя гневом, вообще быть хладнокровным — глаз может растаять, источая слезы…»

Кутузов прочитал все правила и сказал:

«Правила трудные, но соблюсти их я могу».

«Тогда приступим, не медля далее, к изготовлению глаза!» — говорит Оптик.

Достает он из ларца льяло, вроде того, в чем охотники ружейные пули льют из свинца, потом небольшой чугунный котелочек с ручкой, вроде ковшика, и еще кое-какой инструмент. Подбрасывает Оптик в камелек еще ледяных сосулек, заставляет Кутузова ручными мехами дуть под котелок. А в котелок кидает кусок льда. И объясняет:

«Этот лед принесен с самой высокой на земле огнедышащей горы, вулкана. Такая высокая эта гора, что вся покрыта вечным снегом, и, сколько ни дышит огнем гора, не может растопить снегов».

«Я ту гору издали видел», — подтвердил Кутузов.

Работает мехами Кутузов. Сосульки под котелком жарко пылают; начал в котелке лед подтаивать, садиться, — совсем растаял. Оптик снял котелок с огня и вылил из него в льяло. Дал несколько остыть, разнимает форму и достает оттуда готовый, еще горячий глаз — он горит и сверкает. И, не дав глазу остыть, Оптик велит Кутузову снять повязку и вставляет глаз Кутузову на место. Так ожгло Кутузова, что он закричал от боли. И тут все пропало: нет ни Оптика, ни избы, ни холодного огня, ни ледяной свечи; лежит Кутузов в своей постели на зимней финляндской квартире… Сначала подумал он: «Все это мне приснилось!» Однако потрогал правый глаз — холодный, на месте! Посмотрел на столик: в стакане лежит стеклянный глаз из Парижа. Осмотрелся кругом — и все, братцы, ему не так видится, как раньше. Все видит насквозь.

В дверь постучали. Видит Кутузов сквозь закрытую дверь: стоит камердинер с подносом — кофе горячий со сливками и сухарями. А в левой руке пакет запечатанный: «Ваше вскородие! Извольте вставать! Пакет из Петербурга с курьером!» Прицелился на пакет оптическим глазом Кутузов и читает через дверь, через пакет. Пишет ему царица, чтобы он ехал скорее: она его хочет послать в Константинополь, к туркам, мир с ними заключать…

Разрывает он пакет. И что же, все там так и написано. Сердце у Кутузова застучало. А он: «Нет, стой! Не надо горячиться! Глаз можно испортить…» И сделался наш Михаил Илларионович, можно сказать, дипломатом. Все дело ихнее, этих дипломатов, в обмане состоит. Ну, а Кутузов их всех насквозь видит — его не обманешь! За что, например, Александр Павлович, император, Кутузова не любит? За то, что Кутузов и его насквозь видит: «Ты меня ласкаешь, а я вижу, что у тебя на уме!»

И Наполеон от оптического глаза не скроется! Кто враг, кто друг, у кого что на уме, кто злобу затаил — все Кутузов видит. И справа ли от него станешь, под оптический глаз, слева ли, под натуральный, а нет различия! Бережет с той поры Кутузов дар Оптика: хладнокровен в бою, не распаляется гневом, всегда в ровном духе. Сберег до сего дня…

Вы уж мне поверьте, братцы, — закончил Пустяков, — он и Бонапарта обманет!

Слушатели остались довольны. Ванюша сказал:

— Выходит, Беннигсен-то ошибся. Надо бы ему слева становиться. Ведь левым-то глазом «он» хуже видит.

— Ах ты, Ваня-Ванюша! — покачал головой сержант Клычков. — Про оптический-то глаз знает только Пустяков, да мы вот сейчас услыхали. Ты смотри не вздумай Беннигсену иль еще кому про оптический глаз сказать…

Все рассмеялись.

Пустяков опять уселся, обняв колени, лицом к огню. Костер догорал и превращался в груду тлеющих углей. Алела утренняя заря. Забирался под солдатские шинели бодрый осенний холодок.

Рассказ моего деда

В 1951 году 17 апреля исполнилось сто лет с начала правильного движения на первой в России железной дороге от Петербурга до Павловска. Открытие дороги произошло еще раньше: 30 октября 1837 года. Царь Николай Первый проехал от Петербурга до Царского Села в коляске, поставленной на открытую платформу. Тянул поезд маленький паровоз с высокой трубой, построенный в Англии на заводе изобретателя первого паровоза Георга Стефенсона. Паровоз отапливался брикетами-кирпичами кардиффского угля, нарочно выписанными для этого из Англии. И рельсы, или «плющенные шины», как тогда их называли, были прокатаны тоже в Англии, на заводе Буттерлей.

Мне довелось мальчишкой слышать от моего деда Григория Патрикеевича о первых паровозах и о первых поездах на Царскосельской дороге. И просто не верилось, что дед рассказывает одну правду, а вам-то через целых сто лет, пожалуй, и вовсе за сказку покажется.

Начать с того, что дед мой не мог привыкнуть к слову «паровоз» и упорно называл локомотив «пароходом». «Сказка — складка, а песня — быль». Дед в подтверждение своего рассказа пел нам, внучатам, под гусли песню, вернее — старинные куплеты, о первом «пароходе»:

Подымался Питер рано.Лишь забили в барабаны,Все пустилися в походПоглядеть на пароход.В трубы звонко затрубили,В барабаны громко били.Пароход идет, парит,«Юбер» в дудочку дудит.Впереди орган играет,Всполошась, вороны грают,Удивляется народНа чудесный пароход:«До чего народ доходит —Самовар по рельсам ходит!»Вдруг навстречу ему быкЧрез канаву прямо прыг!

Про этого-то самого быка и рассказал нам дед вот какую историю.

«У меня в жизни было много разных «вакансий», — рассказывал дед. — В то лето вышла мне «вакансия» быть скотогоном, подпаском. Мамынька выговорила мне жалованья десять рублей «за все» и, справляя меня, на всякий случай зашила в подоплеку рубахи три целковеньких.

Наше село Куженкино приписано было к Хотиловскому Яму.[1] Мы — природные ямщики. Стоит Куженкино на самом московском шоссе. По тракту, вернее — вдоль тракта, потому что вол камня не любит, — всегда гнали волов на мясо в Питер со степей саратовских, с Астрахани, с Дону и Кубани, а главное, из Черкасска, потому что в Питере очень уважают черкасское мясо.