Наталья Галкина - Вилла Рено
— Мне нужно это примерить? Я уж вижу: все впору.
— Надо прикинуть, — Ванда Федоровна и сама прикидывала: есть ли в доме белые шелковые нитки. Вдруг придется что подрубить или прихватить.
— А это не плохая примета: примерять свадебное платье до свадьбы?
— Главное, чтобы жених тебя в нем не видал.
— Татьяна, к тебе жених! — Либелюль привела улыбающегося Владимира Ивановича. — Букет невесте принес.
Татьяна в первую минуту не узнала своего жениха: кто-то вошел в комнату, улыбаясь, он был лучше всех, она видела его одного, но смотрела с изумлением, почти испугавшись, сперва даже не слыша, что он говорит.
— Надо же, — говорила Маруся старой Ванде, — наша Танечка такая со всеми бойкая всегда была, свободно держалась, а перед женихом как оробела.
— Татьяна Николаевна, я усы и бороду сбрил, что ж вы так смотрите, вам не нравится?
— Нет, мне очень даже нравится, Владимир Иванович, да я вас не узнала сперва. Хорошо, не успела платье подвенечное примерить, вы бы меня увидели, а это не к добру.
— Я на минуту, только букет от финского садовника принес, от отца Алисы. Я тут же и уйду, ухожу, до завтра, откланиваюсь, не буду мешать вам.
Один из самых сильных рефлексов (выражаясь языком знаменитого ее свекра) Татьяны Николаевны был рефлекс счастья; разумеется, рефлекс безусловный, априорный, такой она родилась, то были личные ее таланты: рефлекс счастья, ореол радости, душевного здоровья, наивного доверия к бытию. Она не интересовалась злом, не верила в него, не видела; должно быть, ей понадобились долгие годы, чтобы возможность существования зла, соседства с ним ощутить.
Все, видевшие ее в день свадьбы, видевшие ее проход в парижском свадебном наряде, флердоранже, фате, с чухонско-петербургско-териокским букетом местного букетных дел мастера, запомнили сие зрелище навсегда. Дядюшке ее потом в Чили снилось, как шла Таня-невеста по кромке бытия-небытия, счастье, идущее по лезвию бритвы, по гребню между двумя пропастями; не существующая уже Россия окружала невесту прозрачным облаком своим в финских ландшафтах... Но ведь скоро и Финляндии здесь не будет, а будет сперва маленькая зимняя война, депортация жителей, потом пауза, потом общая большая война, а уж дальше заселение прежних пепелищ и бывших насиженных мест новыми обывателями, привозными.
В день свадьбы ближайший сосед консул Отто Ауэр с женой Отилией и сыновьями колебались: как лучше принять участие в свадебном кортеже? На модном ли автомобиле по примеру господина Елисеева? Или воспользовавшись выездом с известными всем рысаками? По причине того, что будущий свекор невесты, всемирно известный нобелеат, ехал в коляске, Ауэр остановился на выезде, к восторгу сыновей.
— Ты, главное, гряди как привидение, — инструктировал Савельев исполнительницу роли Татьяны, — не играй по системе Станиславского, лицо не делай, но ты и не принцесса Турандот, ты вещь в себе, леди Лето, девушка Весна, госпожа Жизнь, иди себе, а мы тебе музыку запустим, на жениха гляди редко, смотри вперед, ты все поняла? Дай я тебя перекрещу, в лобик чмокну, да и пойдешь.
Поехали в Териоки венчаться. Татьяна не помнила, как доехали; ехали медленно, доехали быстро.
Случайные прохожие (а в жизни нет ничего случайного, как известно), прихожане, школьники из народной школы на горе, дети, играющие на берегах ручья Тери-йоки (в частности, Эйно Руоконен, Пентти Тойвонен, Фанни и Хильда Суутари, Ирьи и Ааро Таскинен с кузиной Сальме), направляющиеся на дурдинский берег танцовщицы Айри и Лиизи, любопытствующие из русских эмигрантов, до которых дошли слухи, что девушка из Келломяк выходит замуж за сына лауреата Нобелевской премии, старый мороженщик с Антинкату, учитель Туомас Тойвиайнен с гостящим у него генералом Аарне Сихво видели свадебный кортеж и поднимающихся по крутым ступеням териокской православной церкви Казанской Божией Матери жениха и невесту.
От первой ступени подняла было она лицо, но такими далекими и высокими показались ей шатры кровли, купола с крестами, белокаменное крылечко, что все поплыло перед глазами, и стала она глядеть под ноги. Она молилась о счастье, ей казалось: она растворяется в солнечном свете, ее почти нет.
Над ними держали венцы; над окладами алтарных икон вдруг увидела она маленькое оконце, светящееся небесной лазурью, невероятным нездешним лазоревым воздухом не от мира сего.
— Снимаем проход невесты! Возвращение из церкви! Праздничные столы! — кричал в матюгальник помреж.
— В церкви отснимем свадьбу завтра, — в свой матюгальник поведал Савельев всем и никому.
— Ох, что-то народу много толчется, не как на репетиции, — сказал Вельтман Урусову. — Непорядок на съемочной площадке.
Порядка и вправду не наблюдалось.
Подле актеров и статистов снова зажили своей жизнью те, настоящие. Но на сей раз присутствовали и какие-то третьи — эфемериды, невесть откуда взявшиеся, пляшущие и поющие, не обращая внимания ни на кого. В то время как актеры садились за стол, молодые в торце, а настоящие фотографировались у ворот, эти пели, топоча ногами:
Приехали ляхи,приехали ляхи,и то у них охи,а то у них ахи.Дайте платок,дайте платокнакинуть им на роток,накинуть им на роток!
Ничьи, неуловимые и неотвязные, в венках, расшитых рубахах, высокий дружка в соломенной шляпе пасечника, сарафанные девушки расположились с игрищем своим на лугу между верхним фонтаном и составленными возле клепсидры столами.
— Сват да сватья!У нас сегодня свадьба.А у вас сегодня ли?— У нашего короляТоже сегодня.— Ну, слава Богу!Не думали, не гадали,в один дом угадали!
Никого, кроме себя, не слыша и не видя, пели они свои величальные, корильные, смотринные, рукобитные, пели про девичник, про баню, про отъезд к венцу, про встречу свадебного поезда и проводы молодых в подклеть, ох, я пришла в гости в карты играть, а из горы-горы, из горы-горы все ключи бегут, а я не по бархату хожу, а по вострому ножу, а у города у Туруханского нет ветров, лишь неправдивая калина, неправдивая калина, травка чернобывка, ой, вы не бушевайте, ветры сивые, разногривые!
Савельев, бледный, нахмуренный, хотел было отменить съемку, остановить вышедшее из его подчинения игрище, но Тхоржевский взмахнул рукою: во! красота! слов нет! — и снимал взахлеб. Урусов сидел в савельевском начальственном кресле, молчал, вертел на пальце лазуритовый перстень. Нечипоренко и Вельтман стояли, как два служивых, плечом к плечу в струнку, несколько нелепые, поскольку вторглось нечто в картины истории, а они перед лицом такого ракурса событий оказывались как-то не у дел оба, за пределами уважаемых ими исторических фактов.
Тхоржевский на черно-белой пленке снимал проход невесты — или уже новобрачной? — он и сам не знал. Усмехаясь, он вспоминал давешние инструкции Савельева:
— Ну, старик, что-то типа старого кинишка, трофейного фильма с Диной Дурбин, блеск платья почти фосфоресцирующий, все сияет, едрена вошь, глаза, лицо, руки, драгоценности, как снег на солнце в ясный сухой морозный день в детстве. И в какое-то мгновение — ну, расстарайся, старик, ради высокого искусства, за ногу его! — сияние платья, очей, улыбки, фаты становится нестерпимым. Голливудские-то блядюшки закапывали в глазки капельки, атропин, что ли, для особого блеску; и некое вещество кристал-ли-чес-кое блистало в их кринолинах, то ли нафталин, то ли кокаин. Радий чистой воды! Все светцы и люминофоры супругов Кюрей! Люциферическим, да ты вспомни, светом кадр сиял, сплошняком кирлиан-эффект, нимбы одне; вот это помня и сними! Весь последующий кинематографический иллюзион лишился всяких сияний, будто невинности, выдавал бытовуху глубоко реалистическую, будни сучьи безо всякого глянца с блеском. Пленку бери черно-белую, пусть по черному фону искорки вышибаются: бах! бах! — как в камере Вильсона или счетчике Гейгера, я их путаю, старик. Когда это именовалось в женском роде «фильма», видели, видели очевидцы незабвенного старого кино небо в алмазах, отдыхали, а мыто уж хрен отдохнем. У нас осветительная арматура, комбинированная съемка, компьютерная техника, все как у людей; а тогда были — нимбы! ореолы! Сделайте мне красиво, Тхоржевский, чтоб ореолы и нимбы. Фате надлежит мерцать. Чтобы самый отпетый любитель порнушки и адепт голых жоп трепетал при виде нашей фильмы, как последний Шемет! Чтобы такая она была... то ли панночка для Хомы, то ли ангел небесный, ты усек?
И вышла невеста, и стихло все.
Хороша она была, хороша, нестерпимо светилось платье, невыносимо сияла улыбка ее, блистали очи.
Страх и трепет волной прошли по свадьбе, рябью над отмелью, — да и развеялись. Высоко в небесах стояли серебристые облака, рассеянные, безмолвные, страшные, отрешенные.
