Сергей Антонов - Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове
— Отсталый человек, — спокойно сказал он Тоне. — Заместо спасибо — лается. Кабы понимал, что без меня дольше проездил бы — добровольно бы подвез.
И, сказав это, парень ушел домой.
Кучер кое-как отсчитал семь изб, и телега наконец остановилась. Тоня постучала сначала тихо, потом погромче. Никто не откликался. Тогда раздраженный до последней степени кучер вошел в палисадник и стал молотить кнутовищем по оконным наличникам так, что зазвенели стекла. Бил он до того сильно, что в соседней избе отворилась дверь и заспанный голос произнес:
— Кто это там ломится?
— Не знаете, Глечиков дома? — крикнул кучер.
— Навряд ли его добыть, — сказал голос. — Спит, как сурок.
Стали стучать вдвоем: Тоня в дверь, кучер в окна. По всей деревне залаяли собаки. Внутри не было слышно ни звука.
— Ничего не поделаешь, — сказал кучер. — Придется вам в сарае ночевать. Сейчас погляжу — может, сарай не замкнут.
— Я тебе погляжу! — внезапно донеслось из сеней,
— Дедушка! — обрадовалась Тоня.
— Это кто? — спросили из сеней.
— Это я, дедушка, Тоня.
— Какая такая Тоня?
— Внучка, Тоня. Открывай, дедушка!
В сенях замолчали, и долго ничего не было слышно.
— Ты отворишь или нет, старый черт? — спросил кучер.
Выдвигаемый засов зашумел, звякнула задвижка, дверь открылась, и дедушка Глечиков в портках и валенках встал на пороге.
— Ты чего приехала? — спросил он Тоню так, будто они не виделись часа два или три.
— Я насовсем, дедушка, из Ленинграда…
— Чего же ты так, среди ночи-то?
— Не терпелось доехать. Здравствуйте, дедушка! Глечиков троекратно, как полагается, приложился к прохладным щекам внучки и взялся помогать кучеру носить чемоданы.
— Что у тебя там, кирпичи, что ли? — спросил он, затаскивая чемоданы в темные сени.
— Книги, дедушка.
— А-а-а, книги! — протянул Глечиков, и охота таскать вещи у него сразу пропала. Однако постепенно он потеплел, оживился и даже пригласил кучера откушать чайку. Но тот отказался даже заходить в избу и поехал ночевать к Зефирову.
Тоня вошла в горницу. Душный запах рогожи и прелой картошки охватил ее.
— Сейчас я лампу засвечу, — хлопотал дедушка. — Ты стой, я сейчас засвечу. У нас электричество есть, да работает только до двенадцати… А после двенадцати электричество не работает — после двенадцати добрым людям электричество ни к чему.
Дедушка забрался на табуретку, засветил от лучины фитиль и долго неподвижно следил, как потрескивает, набирая силу, рогатый огонек. А Тоня смотрела на его освещенное дрожащим светом лицо, не то чтобы похудевшее, а какое-то усохшее, на его просвечивающую местами бородку, смотрела, как он затаив дыхание следил за огонькам, не туша лучины, чтобы, боже упаси, не расходовать лишней спички, — и вдруг в душе ее шевельнулось чувство, похожее на брезгливость. И долго потом вспоминала она напряженную фигуру дедушки, освещенную бледным керосиновым светом, и укоряла себя за это невольное чувство.
Лампа постепенно разгоралась, и Тоня оглянулась вокруг.
Вдоль длинной стены из угла в угол тянулась наглухо приделанная широкая скамья. В углу, возле закопченных икон, стоял неудобный квадратный стол, когда-то давно выкрашенный зеленой масляной краской. В другом углу виднелась крашенная той же краской деревянная кровать, заваленная свернутыми половиками, тулупами и ведрами. И под скамьей и под кроватью лежали грязные кучи картошки. Кухня была отделена от горницы дощатой, не доходящей до потолка перегородкой, оклеенной розовыми обоями. Шоколадные от старости бревна стен длинно и глубоко потрескались, и в трещинах торчали черенки ножей и вилок. Стены были голые, только на перегородке зеленовато блестело треснутое зеркало.
Изба выглядела мрачно и показалась Тоне нежилой, похожей на большую, давно не прибранную кладовку.
— Ну-ка, дайкось поглядеть, какая ты есть… — Дедушка слез со скамьи, взял Тоню за плечи и подвел поближе к лампе. — Ничего, гладкая. Как на карточке. Что не писала?
— Не знала точно — куда направят. Только сегодня в эмтээс решился этот вопрос. Попросилась сюда, и уважили. Оформили зоотехником.
— Значит — насовсем?
— Насовсем, дедушка.
— Вон какая политика! — протянул дедушка, внимательно оглядывая Тоню. Потом он вздохнул и пошел ставить самовар.
Тоня села на скамью и с тоской оглянулась кругом.
— А платить за тебя будут? — внезапно спросил дедушка.
— Что платить?
— Ну, квартирные, что ли. Ведь вот, к примеру, — дед вышел с лучинами в руках, — вот, к примеру, лектор из городу когда становится на постой, от колхоза хозяину трудодни идут.
— Я все-таки, дедушка, домой приехала, — нерешительно сказала Тоня.
— Это верно, домой, — вздохнул дед. — Не станут за тебя платить. Это верно.
И пошел разжигать самовар.
Из-за перегородки вышла кошка, худая до того, словно ее переехала машина, и уставилась на Тоню зелеными безумными глазами.
— Как ее звать, дедушка?
— Кого?
— Кошечку.
— Кошка, и все тут. У нее фамилии нету. Кошка еще больше расстроила Тоню, и изба показалась еще мрачнее и грязней.
— Клопов у тебя тут нет? — просила она с опаской.
— Кто их знает. Мне ни к чему, — отозвался дедушка.
— Хотя бы ставни открыть.
— Отворяй. Дело хозяйское. Тоня открыла ставни, но ночь была черная, и в избевеселее не стало.
Изредка вспыхивала молния, нехотя погромыхивал сухой гром, а дождя все не было.
— Как в плохой пьесе, — сказала Тоня, глядя в окно,
— Какая пьеса? — спросил дедушка. Она не ответила.
Крепко и часто стукая кривыми ногами, дедушка пронес тяжелый горячий самовар. Потом на столе появились два граненых стакана, каждый из которых дед внимательно понюхал, глубокие блюдца, крынка с топленым молоком, вазочка с мелко-мелко наколотым сахаром и другая вазочка с конфетами.
— У тебя и конфеты есть?
— А как же! Не хуже других живем, — самодовольно ухмыльнулся дедушка. — Вишь, какая горница. У других на такой площади цельная семья располагается, а я один, как барин, проживаю. И ни в ком не нуждаюсь. А порядка больше, чем у другой бабы. Вот гляди — на обои разорился. Заклеил доски обоями — не хуже как в городской квартире стало. Конечно, обои немного солнышком забелило, а то были вовсе хорошие обои, с картинками, вот какие были обои, — дед сдвинул зеркало и показал невыцветший темный прямоугольник.
Острое чувство жалости к дедушке пронзило вдруг Тоню, и ей стало стыдно за посылочки, которые она посылала ему. «Посылочками хотела откупиться», — подумала она и так расстроилась, что, сев за стол, даже не сполоснула стакана. Стали пить чай.
— Как дела в колхозе? — спросила Тоня.
— Да как дела? Никуда, попросту сказать, дела не годятся. Надумали какую-то кукурузу сеять, землю заняли, а ничего не уродилось. И так у другого хозяина коза больше молока дает, чем наша корова. А тут еще кормить нечем. Да и работать, считай, некому. Мужиков все меньше и меньше.
— У нас теперь основную работу не люди выполняют, дедушка, а машины. Трактора.
— Вот от тракторов вся и беда идет, — хладнокровно заметил дедушка, посасывая сахар и от этого шепелявя немного. — Трактора землю губят.
— Как так?
— А вот так. Трактора землю прибивают или нет? Пашня должна быть мягонькая, пушистая. А у нас как камень. Конечно, такая тяжесть ходит взад и вперед — другого и ждать нечего. Тут не то что кукуруза — тут ничего не вырастет. Теперь что на пашню, что на эту доску зерно бросай — одна политика. Ничего не родит.
— Да у тебя, дедушка, не то что антимеханизаторские настроения, а еще хуже.
— У меня настроения никакого нету! А вот обожди. Скоро вовсе земля ничего родить не будет из-за ваших из-за машин.
— И все у вас так думают? — как-то ошеломленно спросила Тоня.
— Все не все, а кто поумней, тот понимает. Напилась? Тогда спать ложись. А то нас будить некому. Петух — и тот не кричит.
— Почему?
— Подрался с соседским петухом, тот ему ожерелье пробил. С той поры и замолк.
— Драчливые у вас петухи.
— Как же им не быть драчливыми, когда Морозов их водкой напоил? Выпивши, и человек дерется, а тут петух. С этим Морозовым вовсе сладу не стало. Мимо его без молитвы не пройдешь.
Тоня сняла с кровати ведра и половики, положила твердую дедушкину подушку с ситцевой наволочкой, накрыла тюфяк и подушку простыней и легла. Дедушка потушил свет и забрался па печку. Но сон к нему не приходил.
— Тоня, спишь? — спросил он.
— Нет, — ответила она сонно.
— Вот я говорил про Морозова-то. Ведь он как? Он наклал ржаного зерна в водку, а потом это пьяное зерно и высыпал петухам. А мне ни к чему. Клюют и клюют, А теперь — не поет петух. И курей не топчет. Как думаешь, могу я за это на Морозова в суд подать?
