Шарль Нодье - Фея Хлебных Крошек
– Зачем же, в таком случае, и почему, – перебил юношу угрюмый старик, которого толпа притиснула к девушкам и их собеседнику, – зачем и почему он зарезал несчастного Джепа Мазлберна, чье состояние, находившееся, как говорят, в похищенном бумажнике, не превышало, насколько мне известно, сотни тысяч несчастных гиней?
– В самом деле, зачем? – воскликнула белокурая модистка. – Должно быть, несчастный сошел с ума.
– Я в этом уверен, – согласился юноша с улыбкой. – Вообразите, он, говорят, намеревался восстановить храм царя Соломона!..
Тут юноша вцепился зубами в рукоятку своей трости, чтобы не расхохотаться, а я прошел вперед.
Меж тем наша процессия двигалась все медленнее и медленнее, так что порой мне даже удавалось прижать к губам портрет Билкис, как вдруг шериф остановился окончательно, чтобы сдержать неистовое нетерпение толпы, и властным жестом показал, что казнь моя ненадолго отсрочена: ведь жизнь человека находится не только в руках Божьих, но и в руках офицера судебной полиции, помахивающего своим жезлом. Впрочем, две эти власти соперничают, к счастью, только на земле.
Оказалось, что по старому шотландскому обычаю, который я почитал давно забытым, осужденного могла спасти от казни девушка, согласная взять его в мужья. При мысли о подобном исходе я невольно пожал плечами и немедля поднес руку к портрету Билкис, чтобы она ни на секунду не смогла усомниться в моем решении; причем я должен добавить, что возмущение мое лишь возросло от того скверного языка, на каком было сделано это объявление, прозвучавшее, однако, в обстоятельствах столь серьезных. «Увы! – говорил я себе, – эти люди отточили свой язык для вещей самых ребяческих и легкомысленных, для обмена лживыми пожеланиями и фальшивыми комплиментами, закон же, которому дано право казнить или миловать, писан на жаргоне дикарей. Убивать человека волею правосудия – ужасное преступление, но куда ужаснее убивать язык нации со всеми ее надеждами и талантами. Человек мало что значит на этой земле, кишащей людьми, а с помощью языка можно создать мир заново[133]».
Терпение мое иссякло, и, кажется, если бы я мог проклинать, я проклял бы и шерифа, и дикое наречие законников.
Волнение мое не осталось незамеченным, ибо юная блондинка по-прежнему шла за мною следом.
– Я думала, – сказала она, – что он дойдет до конца, храня кротость.
– Все дело, возможно, в том, – отвечал юноша, закинув руку за голову, – что он рассчитывал избегнуть казни, пробудив чувства, подобные тем, какие только что выказали вы; не стану спорить, он достоин того, чтобы быть спасенным без конфискации имущества, но конфискация обязательна, нередко ради нее-то и вешают.
– Если я верно понял чувство, омрачившее лицо этого молодого человека, – сказал старик, который по-прежнему шел рядом с ними, ибо в тесной толпе разойтись за столь короткое время было невозможно, – то осмелюсь сказать, что расстроило его не столько приближение смерти, сколько глупая речь шерифа. Вы и представить себе не можете, мадемуазель, как неприятно всходить на виселицу, вопреки закону о грамотных,[134] в угоду кровавым условностям общества, еще не научившегося толком владеть словом.
Я хотел улыбнуться доброму старцу и подтвердить, что он отгадал мои мысли, но толпа уже отнесла его от меня, ибо зеваки, к их великой радости, смогли разместиться на широкой площади гораздо более вольготно. Что же до юной блондинки и ее собеседника, я подозревал, что они доставят себе удовольствие проследить за дальнейшим развитием событий, устроившись у окна какого-нибудь из отдельных кабинетов мистрис Спикер.
Итак, мы дошли до площади, предназначенной для той судебной бойни, что низводит нашу цивилизацию до уровня людоедов.[135] Посреди нее возвышался грубо сколоченный эшафот, варварские очертания которого наверняка были делом рук какого-нибудь плотника-недоучки. Устройство, венчавшее эшафот, прежде не попадалось мне на глаза, но я без труда отгадал его предназначение. Я отвел глаза, движимый не страхом, потому что я ожидал смерти, как окончания дурного сна, но смешанным чувством умиления и отвращения, в котором не сразу отдал себе отчет. Мало кто способен понять, сколько презрения и сочувствия к роду людскому таится в сердце невинного человека, обреченного умереть.
Тем временем шериф остановился вторично и слово в слово повторил свою отвратительную речь, не исправив ни одного солецизма,[136] я же, чтобы не слушать его, обдумывал одну проблему из области этимологии, как вдруг знакомый голос потряс все мое существо.
– Я, я спасу его, – кричала Фолли, отчаянно вырываясь из рук своих подружек, молоденьких гринокских гризеток, которые пытались ее удержать.
Я никогда не испытывал к Фолли любви, если понимать эту неведомую страсть так, как понимал ее я. Моя любовь зиждилась на самых тонких симпатиях, рожденных воображением и чувством. Моей душе потребна была другая душа, нежная и родственная, но одновременно и высшая, которая покорила бы меня своей воле, смешалась с моей душой, растворила ее в своей, которая лишила бы меня всего, чем я был, чтобы я сделался ею, то есть не тем, чем был я, а кем-то в миллион раз большим, чем я, но при этом остался бы самим собой. Нет, словами это передать невозможно!
Эту громадную, нестерпимую, неизъяснимую радость, неведомую мне прежде и, по всей вероятности, неизвестную большинству смертных, я испытывал вполне, глядя на портрет Билкис, ставший для меня подобием увеличительного стекла – холодного кристалла, который собирает теплые лучи апрельского солнца и превращает их в огненные стрелы, расплавляющие золото и прожигающие брильянт. Я понимал, что это иллюзия, но не надеялся отыскать где-либо реальность, сулящую мне больше счастья.
Между тем, сударь, я признавал, что человеку иного склада – я, без сомнения, уже говорил вам об этом – счастье могла бы принести и любовь Фолли, ведь Фолли была молода, хороша собой, бойка, грациозна в движениях, а особенно в танце, любезна, свежа, восхитительна, словно только что распустившаяся роза, которую хочется немедленно сорвать. Я воображал себе и те наслаждения, какие могла бы даровать мне Фолли. Я представлял себе ее белые зубки, которые, казалось, смеялись вместе с губами; я представлял себе ее глаза, не широко раскрытые, как обычно, но затененные ресницами и мечущие сквозь узкую щелку между ними огненные стрелы. Я охотно верил, что Фолли взволнованная, смущенная, трепещущая, защищающаяся, с тем чтобы скорее уступить, Фолли, прильнувшая к моей груди, запустившая пальцы в мои волосы и прижавшая свои уста к моим, подарила бы мне несколько минут, несколько дней восторга. Быть может, я воображал неги этой любви даже более сладостными, чем они бы оказались в действительности; я думал, что она стоит тысячи жизней – но это была любовь не для меня!
Если вы вспомните, что от эшафота меня отделяло всего несколько туазов, вы сочтете это рассуждение чересчур длинным. Я пересказал его со всеми подробностями; в жизни оно отняло не более минуты.
– Мне нет дела до того, что он сумасшедший! – говорила Фолли. – Я эта знаю не хуже вас! Мне нет дела до того, что он беден и может зарабатывать только своим ремеслом! Мне нет дела даже до того, что он убил Джепа Мазлберна; в конце концов, Джеп был всего-навсего царем собак! Ведь это Мишель, мой дорогой Мишель, которого я так сильно любила и сейчас люблю еще сильнее, чем прежде!
Нет, нет, – продолжала она, упав к моим ногам, прижав к моим коленям свою голову с растрепанными кудрями, обнимая мои ноги дрожащими руками, – нет, ты не умрешь, ты будешь жить для меня, для твоей крошки Фолли! Я вылечу твой смятенный ум, я пробужу тебя от твоих дурных снов, я принесу тебе счастье, потому что моя любовь будет предупреждать все твои желания, будет ограждать тебя от всех печалей и подарит твоему воображению вместо всех безумных заблуждений, которые его смущают, постоянный покой, нескончаемую радость! Постойте, постойте, господин шериф! – прибавила Фолли, подняв голову и откинув назад свои прекрасные волосы. – Не ходите дальше, господин шериф!.. Объявите, что Фолли Герлфри берет в мужья Мишеля из Гранвиля… я Фолли, mantua-maker,[137] вы меня знаете, я шила для вашей жены!
– Увы, милая Фолли, – отвечал я со слезами на глазах, – небеса повелели мне любить другую, но, клянусь Всевышним, кроме нее, я никого не люблю так, как тебя, преданность же твоя превосходит все, что я доселе знал о нежности и добродетели: ведь ты не оставила меня, хоть и веришь, что я преступник; но, бедное дитя, ты ведь знаешь, что священная клятва, данная другой, препятствует мне принять твою жертву!
– Так вот как, – воскликнула Фолли яростно, поднимаясь с земли, – вот как ты отблагодарил меня – меня, которая нынче утром отказала богачу Коллу Сисшопу,[138] мастеру-конопатчику, самому прекрасному и самому разумному из моряков Гринока! Ты отвергаешь меня ради изображения восточной принцессы, которой, чего доброго, и на свете-то нет а если есть, то она, возможно, оттолкнула бы тебя с презрением, как последнего раба! Да будет проклята Билкис!
