Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Билетов не достанешь! Если актеры слабаками окажутся — декорациями задавим! А?
— Это можно, — кивнул Анфертьев. — Это мне нравится.
— Но не сразу, конечно, — спохватился Квардаков. — Подожду маленько. Авось еще и этот заводик из дыры вытащу.
А может быть, моя затея вовсе не подлость? Но то, что я делаю с этим убогим замом, иначе не назовешь. С другой сторон", высокопарная лживость освобождает нас, и несправедливость освобождает нас, и молчание, и умолчание освобождает нас... Черт с ним, с этим Сейфом, но если я начинаю послушно восторгаться вещами, над которыми вчера смеялся, презирать людей, перед которыми преклонялся, если я стыжусь собственных желаний, вместо того чтобы гордиться ими, — разве это лучше? Нет. Безопаснее. И только.
Придумывая уловки и ложные ходы, предугадывая будущие вопросы Следователя и заранее готовя ответы на них, выстраивая свои отношения с людьми в расчете на будущее, я все дальше удаляюсь от самого себя...
Или приближаюсь к себе истинному?
Во всяком случае, похоже на то, что сегодня я уже не тот, каким меня знают приятели, жена, сотрудники заводоуправления...
И так ли уж важно — возьму я Сейф или нет...
«Скажите, Анфертьев, вы знаете, как открывать Сейф, закрывать его? Вы подходили к нему?»
«Я подходил к кассиру, следовательно, подходил и к Сейфу».
«Вы смогли бы открыть его?» «А почему нет? Образование позволяет, есть опыт общения с техникой, в том числе с точной техникой».
«А вам никогда не хотелось забраться в Сейф?!»
«Отчего же, я постоянно испытывал желание вскрыть его. Мне казалось несправедливым, что без дела валяется такая куча денег».
В красном сумраке лаборатории были видны только лицо Анфертьева — лицо мыслителя, мастера, мистика — и его руки, покачивающие ванночку с проявителем.
Остальное как бы растворялось в темноте, как бы не существовало вовсе. Анфертьев прощался с жизнью, которая еще имела для него значение, но с каждым днем отдалялась. Зато все ближе становилось нечто угрожающее и бесформенное. Оно притягивало к себе, как пропасть. Анфертьев не мог остановиться, все ближе подползая к ее краю, чувствуя шорох камней под собой, пытаясь вытянуться вперед, руками нащупать провал. И наступил момент, когда его ладони ощутили пустоту — пропасть была на расстоянии вытянутой руки. Другими словами, через неделю обещали зарплату и квартальную премию, а это означало, что в кассе окажется около пятидесяти тысяч рублей.
Здесь, в лаборатории, Анфертьев решился наконец задать себе несколько вопросов, решился ответить на них. Не до конца, не откровенно, но давайте согласимся, ребята, что даже наедине с самими собой мы стараемся найти для наших поступков причины поблагообразнее, такие, чтоб не стыдно было в приличном обществе раздеться, простите, раскрыться. Не отрывая взгляда от волн проявителя, перекатывающихся от одного края ванночки к другому, глядя на завалы металлолома, которые возникали на снимке все отчетливее, становились все тяжелее и внушительнее, спросил Анфертьев у себя:
«Скажи, Вадя, на фига тебе сдался этот Кандибобер? Зачем?»
"Лучше спросить — почему? Потому, что жизнь моя пуста, я не знаю, как изменить ее, как измениться самому. Мой труд не дает мне ничего, кроме зарплаты.
Но я не могу работать только для зарплаты".
«Какой бы она ни была?»
«Да если Подчуфарин будет платить мне не сто рублей, а двести, триста — Общество сказало мне: не стоит жить ради денег. Я убедился, что это правда».
«Но ты идешь на... ради денег?»
«Наверное, я запутался. У меня нет сил ждать пока кто-то решит, что мне уже можно жить не на сто рублей, а на сто десять».
«Ты хочешь бросить вызов?»
«Разве что вызов самому себе. Я не хочу умирать заводским фотографом».
«А кем бы ты хотел умереть?»
«Я согласен умереть и фотографом, но перед этим должен хоть что-нибудь предпринять, чтобы этого не случилось. Предпринять — это главное. Независимо от результатов. Зачем люди лезут в горы, поднимаются на вершины, которые никому не нужны? Зачем погружаются на морское дно, зная заранее, что, кроме расползающихся червяков, там ничего нет? Зачем люди прыгают с парашютом, зная, что внизу их не ждут ни друзья, ни враги? Зачем?»
«Ты решил испытать себя Сейфом?»
«Можно сказать и так, хотя я не уверен, что это будет правильно».
«Женись на Свете — это и приятнее, и безопаснее. А тревог, волнений, суеты будет не меньше, чем с Сейфом».
«Я так бы и поступил, приди мне эта мысль раньше».
«А что мешает сейчас?»
«Сейф стоит на дороге, я не могу его обойти. И не хочу».
«Тебе не кажется, что ты тронулся?»
«Я думал об этом... Очень даже может быть».
Неожиданно раздался несильный, но внятный стук в дверь. Анфертьев вздрогнул, бросился что-то убирать, но тут же опустился на стул. Прятать было нечего. Кроме мыслей. «Ну даешь, Вадя», — пробормотал Анфертьев и, опустив снимок с металлоломом в закрепитель, откинул крючок. Света проскользнула едва приоткрывшуюся дверь, тут же быстро закрыла ее за собой: она уже знала, как надо входить в лабораторию, когда внутри горит красный свет.
— Привет, — сказала она. — Все ушли на обед.
— Это хорошо. — Анфертьев поднялся, обнял Свету запустив пальцы в ее волосы. — Какая ты молодец, что пришла... Ты не возражаешь, если я тебя поцелую?
— Не возражаю.
— Это хорошо, — повторил он, прижимая ее к себе — Как я тебя люблю, если бы ты знала, как я тебя люблю, — шептал Вадим Кузьмич, глядя в ее темные при красном свете глаза.
— Скажи лучше, что я тебе нравлюсь.
— Почему лучше?
— Меньше ответственности.
— Я не хочу уменьшать свою ответственность.
— Как жаль, что у тебя здесь только стул...
— Я знаю место, где есть и другая мебель, не такая жесткая.
— Где? — спросила Света.
— У тебя дома.
— Кроме мебели, у меня есть еще и соседи.
— Гори они синим огнем.
— Хорошо, — сказала Света. — Но мы должны прийти раньше их.
— Придем.
В этот вечер Анфертьев впервые побывал у Светы. Это была трехкомнатная квартира. В одной комнате жили молодожены с неимоверно крикливым ребенком, во второй две сестры, состарившиеся в этой коммунальной квартире. Сестры были на удивление одинаковы в повадках, обе считали себя здесь хранительницами очага, носителями нравственности, обе ходили в длинных цветастых халатах, шаркали шлепанцами и оберегали Свету.
План был такой. Света звонит в дверь, Анфертьев остается на нижней площадке. Если дома никого нет, Света открывает дверь своим ключом и входит в квартиру вместе с Анфертьевым. Они запираются в ее комнате и делают вид, что их там нет. И только вечером, когда сестры, вернувшись из магазинов, где они работали уборщицами, сядут к телевизору смотреть программу «Время», а молодожены начнут укладывать своего вампира спать, Анфертьев выскользнет на площадку и вниз, вниз по ступенькам на свободу, подальше от блуда, распутства, от любви, от счастья и блаженства, пока цел, пока чист и не пойман. Глаза блестят, колотится сердце, плащ распахнут, пояс болтается на одной петле. И по лужам, по листьям, подальше, подальше!
Все получилось как нельзя лучше. Дома никого не оказалось. Света, приготовив ужин на скорую руку, заперла свою комнату и включила репродуктор — вроде бы забытый с утра. У них оказалось три часа чистого времени, которые они полностью посвятили друг другу. Лампу не включали, в комнате становилось все темнев, наступили сумерки, но это их нисколько не огорчало. Сестры-уборщицы обязательно увидели бы свет из-под двери, и тогда Анфертьеву не удалось бы уйти незамеченным. А так — удалось. Отойдя от дома на безопасное расстояние, он нашел окно Светы, увидел ее контур, помахал рукой и скрылся в свежей листве, освещенной фонарем.
Для Натальи Михайловны у него была приготовлена забавная история о срочной работе, неудавшихся снимках, перепроявленной пленке, которую пришлось ослаблять красной кровяной солью, но потом красная кровяная соль дала такое зерно, что пришлось все начинать сначала... Но эта история не понадобилась, поскольку Наталья Михайловна была озабочена своими взаимоотношениями с пылинками — последнее время они вели себя слишком уж нахально.
— Картошка на плите, — сказала она, услышав движение за спиной.
Анфертьев пошел на кухню, тщетно пытаясь вытравить из своих глаз сумасшествие любви и счастливой ошалелости. Опасаясь встретиться взглядом с Натальей Михайловной, Анфертьев присел к телефону и позвонил Вовушке. Тот отозвался сразу, неожиданно близко.
— Привет, старик, — сказал Анфертьев. — Ты не возражаешь, если я буду называть тебя дон Педро? — спросил и тут же спохватился, ужаснулся — не сказал ли чего лишнего? У него со Светой установилась игра:
«Ты не возражаешь, если я расстегну эту маленькую вредную пуговицу?» — «Не возражаю». — «Ты не возражаешь, если я...» — «Не возражаю», — отвечала она, не дослушав. И сейчас вот вырвалось.
