Уильям Голдинг - Шпиль
– Сестра моей матери…
Улыбающееся лицо исказила гримаса, капли упали с ресниц. Но голос прозвучал легко и беспечно:
– Непутевая сестра…
Она сделала быстрое движение, и в руке у нее оказался белый лоскут.
– Пускай хоть так…
Она наклонилась к нему, и на него вдруг повеяло весной, и он зажмурился от этого дурманящего запаха. Сквозь сутолоку воспоминаний он почувствовал, как белый лоскут коснулся его лица и оставил следы на веках, почувствовал руку у себя на голове. И снова услышал ее тихий голос.
– В конце концов даже такие…
Он открыл глаза, ощущая весенний аромат, а она все возилась с ним. Теперь ее лицо было совсем близко, и он видел, какое оно изнеженное, холеное. Только вблизи можно было разглядеть на гладкой коже тоненькие лучики. Она не позволяла своему лицу ни полнеть, ни худеть сверх меры, это было видно по глубоко обозначенным бороздкам возле глаз и по спокойному лбу, который она отстояла от морщин. Она то и дело меняла выражение лица, отстаивая его, не давая ему одрябнуть, обвиснуть.. Только глаза, маленький рот и нос были так несокрушимы, что их не приходилось отстаивать. Он почувствовал смутную жалость к этому лицу, но не знал, как ее выразить, и пробормотал только:
– Спасибо, спасибо.
Наконец она оставила его в покое, перешла через ковер, унося с собой запах весны, повернулась и села лицом к нему.
– Ну, племянник?
И он вспомнил, что она приехала вовсе не для того, чтобы отвечать на его вопросы, ведь она добивается своего. Он потер висок.
– Вы писали мне насчет погребения в соборе, но я…
Она всплеснула руками и воскликнула:
– Нет, нет! Не надо об этом!
Но он уже заговорил деловым тоном:
– Теперь, вероятно, это будет зависеть не от меня, хотя пока еще ничего не известно. Отец Адам…
Он повысил голос:
– Отец Адам!
– Да, преподобный отец? Я вас не слышу. Может быть, мне подойти ближе?
«Что я хотел спросить у него? Или у нее?»
– Нет, не надо.
Огонь плясал у него в глазах.
– Да нет же, Джослин! Я приехала потому, что беспокоилась… беспокоилась о тебе. Поверь!
– Обо мне? О провинциале?
– Тебя знают по всей стране. И даже по всему миру.
– Ваш прах может в некотором смысле, я прошу прощения, осквернить храм.
И тут он увидел, как мгновенно она может вспылить.
– А сам ты его не осквернил? А эти люди? Это запустение? И этот каменный молот, который висит над головой и ждет своего часа?
Он ответил кротко, глядя в огонь:
– Женщине это нелегко постигнуть. Поймите, я был избран. И с тех пор я всю жизнь искал свое предназначение, а потом исполнил его. Я принес себя в жертву. И надо судить очень, очень осторожно.
– Избран?
– Я уверен, вы получите здесь место для погребения. Но сам я едва ли согласился бы на это.
– Избран?
– Да, богом. Ведь, в конце концов, избирает бог. А я избрал Роджера Каменщика. Он один мог это исполнить… он – и никто другой. Остальное последовало неизбежно.
Услышав ее смех, он вздрогнул и поднял глаза.
– Слушай, племянник. Ведь это я тебя избрала. Нет, ты послушай меня. Дело было не в Виндзоре, а в охотничьем замке. Мы с ним отдыхали в постели после трапезы…
– Но при чем здесь я?
– Я услаждала его, и он захотел сделать мне подарок, а у меня было все, чего желала душа…
– Я не хочу слушать.
– Но я была счастлива и поэтому великодушна, и в голову мне пришла мысль. Я сказала: «У моей сестры есть сын…»
Она снова улыбалась, но теперь уже печально.
– Правда, я готова признать, что мною двигало не только великодушие. Она была такая набожная, постная и вечно меня… Ну ладно, пускай это было наполовину великодушие. Потому что ведь ты в нее, такой же упрямый, злой…
– Женщина… Что он на это сказал?
– Ах, Джослин, сядь, прошу тебя! Мне действует на нервы, когда ты стоишь, нахохлившись, как птица под дождем. Мне кажется, в ту минуту я немного злорадствовала.
– Что он сказал?
– Он сказал: «Мы сунем ему в рот лакомый кусочек». Так и сказал. Невзначай. Тогда я и говорю: «Он послушник в каком-то монастыре». И тут я захихикала, и он захохотал, и мы схватили друг друга в объятия и стали кататься по постели – ну, скажи сам, разве это было не смешно? Мы оба были молоды. Нам это понравилось. Джослин…
Он увидел, что она стоит подле него на коленях.
– Джослин! Не все ли равно? Ведь в этом жизнь.
Он сказал хрипло:
– Все, что я сделал… – Он помолчал. – Я был уверен, что принес свою жизнь в жертву во имя великого дела. Быть может, это и есть неисповедимый путь свершения. Ведь Гвоздь у нас…
– Какой гвоздь, племянник? Ты говоришь так туманно!
– Наш епископ Вальтер прислал из Рима…
– Я знаю Рим. И епископа Вальтера.
– Ну вот, теперь вы сами видите. При чем тут я? Только шпиль имеет значение, потому что… потому что…
– Почему же?
– Это выше вашего понимания. Он прибил его к небу. Слепой глупец, я просил денег. А он сделал лучше.
«Ну вот, – подумал он. – Вот и все». Но нет, он снова услышал ее задыхающийся голос:
– Ты просил у него денег, а он прислал гвоздь!
– Именно так.
– Вальтер! Она засмеялась, и смех кругами поплыл вверх, а потом у нее перехватило дыхание, и сквозь тишину в его ушах раздалось пение опор. Ни ясных мыслей, ни доводов не было в его голове; подступила дурнота, и все его тело содрогалось. А потом дурнота захлестнула его.
Он почувствовал, что она схватила его за руки.
– Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к сердцу.
Он открыл глаза.
– Ты должен верить, Джослин!
– Верить?
– Да, да. Верь в свое… в свое призвание… и в гвоздь…
Она трясла его за плечи.
– Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если б не…
– Это неважно.
– Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с мыслями. Что ты хотел спросить?
Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.
– Что может значить…
Тут он подумал, что оба они, как дети, загадывают друг другу загадки, и не мог удержать визгливого смеха.
– Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек думает лишь об одном – и не о дозволенном, не о предписанном, но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же время с тайным мучением…
– Но о чем же?
– А когда они умирают… а они умирают, да, умирают… припоминаешь то, чего никогда не было с ней…
– С ней?
– Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного… видишь только ее одну… и знаешь, что это неизбежно следует из тою, что было прежде…
Она прошептала над самым его ухом:
– И это случилось с тобой?
– Мне нет ни минуты покоя. И в этом – неизбежность. – Он серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: – Вы, конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!
Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:
– Да. Колдовство. Колдовство.
Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал огню.
– Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да, многое.
Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.
– А вы что скажете?
– Ее путь ведет прямо в ад.
Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно капля канула в реку.
– Повсюду суета.
Стало тихо, а потом отец Адам сказал:
– Вам надо уснуть.
– Мне теперь уж никогда не уснуть.
– Пойдемте, отец мой.
– Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все еще кончено.
И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:
– И все-таки он стоит.
Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени спустя вскочил и воскликнул:
– Какое кощунство!
Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова заговорил:
– Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.
В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей. А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин медленно встал.
– Отец мой, вы позволите мне пойти?
Страж тихонько покачал головой.
– Мы пойдем вместе.
Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:
– Покажи нам, сын мой.
Немой, осторожно ступая на носках, повел их к юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото, взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.
