Невил Шют - Крысолов
Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений.
Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн. Поезд остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили на платформе в две шеренги и повели прочь, только рабочая команда осталась укладывать хозяйственное снаряжение на грузовик.
Возле контролера стоял Немецкий офицер. Хоуард прикинулся совсем дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать про поезда на Ландерно.
Из-под опущенных век Хоуард следил за нею, дети толпились вокруг, беспокойные, чумазые, усталые с дороги. Он ждал, терзаясь опасениями: вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в конце концов немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее.
Она вернулась к Хоуарду.
— Матерь божья! — сердито и довольно громко сказала она. — Где же коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться?
Коляска была еще в багажном вагоне. Старик поплелся туда, но она оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом повела свое бестолковое маленькое стадо к выходу.
— У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро, — горько пожаловалась она контролеру.
Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они вступили в город Ренн.
На ходу Николь тихо спросила:
— Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так все выглядит естественнее.
— Моя дорогая, вы были великолепны, — ответил старик.
— Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений, — продолжала Николь. — Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого Ландерно.
Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И показала бумагу, которую он ей дал.
— Сегодня надо будет переночевать на пункте для беженцев, — сказала она. — По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда, мсье. Так все делают.
Хоуард согласился.
— А где это? — спросил он.
— В Cinema du Monde,[81] — ответила Николь. — Первый раз в жизни буду спать в кино.
— Я очень огорчен, что своими злоключениями довел вас до этого, мадемуазель, — сказал старик.
— Ne vous en faites pas,[82] — улыбнулась Николь. — Может быть, когда хозяйничают немцы, там будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок.
Они предъявили у входа пропуск, вкатили в зал кинотеатра коляску и огляделись. Все стулья были убраны, вдоль стен уложены груды тюфяков, набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали возможность передвижения, и поток беженцев стал гораздо меньше. Старая француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они могли пристроиться особняком от остальных.
— Малышам тут спокойней будет спать, — сказала она.
У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все с той же натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец.
Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить, сел рядом и прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще не в силах был уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет.
— Возьмите, — сказала она. — Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только побоялась взять, это было бы неосторожно.
Он был не такой уж ярый курильщик, но, тронутый ее вниманием, с благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного коньяку, добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета успокоила. Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене.
Вполголоса потолковали о своей поездке, о планах на завтра. Потом, опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард переменил разговор и спросил Николь об отце.
Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая о нем не было никаких вестей.
— Мне очень, очень жаль, мадемуазель, — сказал старик и, помолчав, прибавил: — Мне тоже знакома эта тревога… очень знакома. Она надолго омрачает все дальнейшее.
— Да, — тихо сказала Николь. — День за днем ждешь, ждешь. А потом приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть, что там. — Она помолчала минуту. — И наконец вскрываешь…
Хоуард кивнул. Он отлично ее понимал, ведь и он прошел через это испытание. Вот так же и он ждал, ждал, когда Джон пропал без вести. Ждал три дня; а потом пришла телеграмма. Конечно же, и Николь пережила те же муки, ведь ее мать об этом сказала. Бедная, бедная девушка.
И вдруг, бог весть отчего, ему захотелось поговорить с ней о Джоне. После гибели сына он ни с кем не мог о нем говорить. Он не хотел жалости, избегал сочувствия чужих людей. Но эта девушка знала Джона. Они вместе ходили на лыжах, были даже друзьями, так она сказала.
Он выпустил длинную струю табачного дыма.
— Я, знаете, потерял сына, — с трудом сказал он, глядя прямо перед собой. — Он погиб в полете… он служил в нашей авиации, командовал эскадрильей. Возвращался из боевого полета, и его бомбардировщик сбили три «мессершмита». Над Гельголандом.
Наступило молчание.
Николь повернулась к старику.
— Я знаю, — мягко сказала она. — Мне написали из эскадрильи.
8
Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым.
Хоуард посмотрел на девушку.
— Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал.
Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.
— Мы переписывались, — сказала она и продолжала торопливо: — После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились — в Париже, перед самой войной. В июне. — Чуть помолчала и прибавила очень тихо: — Год назад, сегодня почти год.
— Моя дорогая, я понятия не имел… — сказал старик.
— Да, — сказала Николь, — я тоже ничего не говорила родителям.
Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.
— Вы говорите, вам написали из эскадрильи, — сказал он наконец. — Как же они узнали ваш адрес?
Она пожала плечами.
— Наверно, Джон так распорядился, — сказала она. — Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…
— Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, — тихо сказал Хоуард. — Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.
Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:
— Можно задать вам один вопрос?
— Ну конечно, мсье Хоуард.
Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:
— Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?
— Никого другого не было, — тихо сказала Николь. — Никого, только Джон.
Она тряхнула головой и выпрямилась.
— Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.
Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.
— Ну вот, — сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. — Лучше уже не получится. — И нерешительно посмотрела на старика. — Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?
— Конечно, моя дорогая.
Она коротко засмеялась:
— Тогда попробуем.
Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.
— Могу я задать вам еще один вопрос?
Николь посмотрела ему прямо в глаза.
— Да, мсье.
— Вы были очень добры ко мне, — тихо сказал Хоуард. — Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?
Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.
— Нет, — наконец сказала она. — Это ради детей.
Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.
— Теряешь веру, — тихо сказала Николь. — Думаешь, что все — ложь, все плохо.
