Ахто Леви - Бежать от тени своей
– Пожалуй, для вас он тяжел…
Я молча проглотил обиду – необходимо было пробраться в вагон.
– Ну, пожалуйста!.. – каким противным может быть иной раз голос мужчины.
– Несите, – разрешила красавица.
Я храбро взял одной рукой чемодан, а другой… схватился за поясницу, которую пронзила острая боль так, что я ахнул. Но чемодан не выпустил, бодро тащился рядом с ней, стараясь изо всех сил показать, что мне нисколько не трудно. И тут вдруг меня словно кипятком обдало, я был потрясен: я увидел в ее руках мою собственную книгу в переводе на украинский. Чертовски хотелось обнять эту женщину, закружить ее, закричать на весь перрон, что книгу эту написал я, я, я! Да вряд ли она поверила бы: такой оборванец…
Я внес чемодан в купе, и, право же, он стал теперь почти невесомым.
– Не мало? – услышал ее голос с мягкой картавинкой и, не успев понять сути вопроса, обнаружил на ладони юбилейный рубль. Что с ним делать? Вернуть? Взял, как честно заработанный, чтобы не вызывать лишних подозрений. Поблагодарил и ушел. Этим поездом ехать расхотелось…
Я не знал еще, что предпринять. Но приближался милиционер, и я поспешил скрыться в толпе провожающих. Мысли обгоняли одна другую, руки дрожали сильнее обычного: я впервые видел в чужих руках свою работу. Целовать хотелось эти руки и даже этот рубль. Черт возьми! Всякая работа только тогда приобретает ценность, когда ее замечают, когда в ней нуждаются, когда ею пользуются! Выпить хотелось жутко, да и рубль на то был дан. Но этот рубль решил сохранить как талисман. Его нельзя пропивать!
Вернуться? Задав себе этот вопрос, я уже знал, зачем туда вернусь: в моем распоряжении два месяца, шестьдесят дней до сдачи романа. За такой срок можно много сделать – ведь у меня весь материал в голове, нужно только начать и делать, делать, делать, невзирая на холод, голод, делать во имя этих рук, что держали мою работу. Значит, она все-таки нужна? Я не ощущал больше слабости, куда девалось привычное головокружение?
Купив две буханки хлеба и перловой крупы, я вернулся в Сады к моим мышам.
О чем я говорил, то есть размышлял недавно? О бессмысленности жизни? Да, она действительно бессмысленна, если бездейственна. Но если познавать законы жизни, чтобы ими разумно пользоваться ради самой жизни, можно научиться радоваться любой мелочи в ней, и тогда все в ней приобретает смысл. Особенно труд писателя! Если я могу рассказать тем, кто знает меньше моего, о том, что известно мне, – я помогу им шире узнать жизнь и радоваться ей; если кто-нибудь, богаче меня, расскажет о том, чего не знаю я, – он поможет мне шире узнать жизнь. А познать ее надо всем, чтобы жить, как должен жить человек.
А смысл моих книг – в чем он? Мне кажется, что мои книги – своего рода мышь. Скажем, лежит где-то в закутке, где у меня хранится сметана, нахальный кот. Он там лежит не просто так… Моя задача – выманить его оттуда, напомнить ему, кто он есть и что должен есть. Я это делаю с помощью мыши, привязанной к бечевке. Бросаю мышь к его носу и подергиваю за конец бечевки, выманивая таким образом этого нахала, который не мою сметану должен есть, а свою законную пищу, которую ему и предлагаю. Случается, коты колеблются: им и мышь хочется, и сметану тоже…
Так примерно я представляю свои книги, которыми пытаюсь пробудить человеческое там, где могу, и в той мере, на какую способен…
Садово-огородная жизнь продолжалась. Я опять совершал утренние прогулки и шел навстречу солнцу, которое хотя уже и не грело, но по-прежнему улучшало настроение. Нужно было чертовски себя понукать по утрам, чтобы заставить выбраться из постели. Я вскакивал и выбегал копать картошку на завтрак и обед – десятки раз перекапывал уже пустые грядки, и что же?… Находил! Дело в том, что, если копать лопатою, не все обнаружишь, а если руками, наверняка нащупаешь облепленные мерзлой землей картофелины. Выгоняешь из них устроившихся на зиму колорадских жуков, и – дело в шляпе. Обнаружил в соседнем огороде сильно подмерзшую фасоль и сварил из нее прекрасный суп; сделал компот из оставшихся в садах высохших яблок; ел недозревшие помидоры, казавшиеся мне теперь роскошью. Даже приглядывался к осенним цветам – «чернобривкам», соображая, нельзя ли из них состряпать что-нибудь съедобное. Однажды меня разбудило особенно громкое карканье ворон и непонятный шелест под окном. Что они там клюют? Оказывается, затоптанную кукурузу, на которую я не обратил еще внимания. Я вышел и нашел початки. Спасибо, вороны! Извините, конечно, но так уж заведено: сильный отнимает у слабого…
Город еще давал электроэнергию, и я мог пользоваться электроплиткой. Она обогревала меня по утрам, когда было особенно холодно, на ней же варились и мои супы. Домик, разумеется, не был предназначен для проживания в нем в такое время, через щели в полу проникал свежий воздух, через щели в двери и окнах – также, а он, этот свежий воздух, был мне ни к чему. Нашел тряпки, разорвал и постарался заткнуть всю эту вентиляцию. Предвидя, что рано или поздно эвакуироваться все же придется, стал ломать голову над вопросом – куда? Приятелей и знакомых немало по всему Союзу, и это делало выбор затруднительным. Написал некоторым, указав обратный адрес – почта до востребования. Удобная штука для людей моего сорта…
С огромным рвением налег на работу. Трудился одержимо и с удивлением обнаружил уже к концу первой недели сорок готовых страниц.
Хотя все еще продолжал придерживаться убеждения, что отсутствие денег, увы, не является источником вдохновения, тем не менее невольно пришел к выводу, что в полуголодном состоянии даже лучше работается… Может быть, нужда заставляет?
А какое огромное напряжение нервов испытывал я, когда, возвращаясь из города, куда ходил только в баню или за крупой, проходил мимо винных магазинов, где толпились мужчины или собирались кучками, по трое!..
К концу второй недели с удивлением и радостью взвесил на ладони пачку исписанной бумаги – восемьдесят страниц, что составляло третью часть потерянной рукописи. Неожиданно просто и легко решались судьбы героев. Я позволил Валентину еще многие вольности – пусть погуляет, ведь он молод. Дал ему возможность хлебнуть и горя: ведь все меняется! Этим самым я дал Валентину возможность повзрослеть.
А что я сделал с Королевой! Это может показаться бесчеловечным, но я привил ей роковую болезнь. Осознавая ничтожность оставшегося ей времени, она влюбляется в первого попавшегося, явно не в того героя, о котором мечтала, и умирает счастливой…
О, я много сделал! Когда перечитывал, нравилось: все звучало убедительно и естественно. Я не сомневался, что сижу прочно в седле, что каждая строчка – в точку. Но время шло, а руки дрожать не переставали…
Скоро и очень кстати моя колония разрослась. Потому кстати, что тонкохвостые обнаглели – по ночам плясали чечетку на моей постели, а все свои припасы я вынужден был тщательно прятать от них.
Первой пришла невероятно тощая и голодная кошка – мышей как ветром сдуло. Затем появилась маленькая лопоухая собачонка с черным носом. Этот симпатичный хлопец меня сильно выручал. Дело в том, что с водой здесь было туго. Я ее таскал издалека и, естественно, экономил. Поэтому кастрюлю, в которой варил свои супы, почти не мыл. Теперь я просто выставлял кастрюлю на улицу, а Черный Нос вылизывал ее до блеска. Мне оставалось только слегка ополоснуть кастрюлю кипятком. Зато теперь я был вынужден добывать корм на всю банду, которая ходила за мной по пятам, стоило мне только куда-нибудь пойти. По ночам Черный Нос добросовестно облаивал любой подозрительный шорох.
На своих машинах изредка приезжали особо состоятельные дачники, чьи постройки резко отличались от большинства «домиков», как и они сами от большинства садоводов. Они приезжали проверять сохранность своей собственности, хотя здесь были постоянные сторожа. Сперва я было обрадовался им и пытался завести знакомство. Мы, что называется, раскланивались, но дальше дело, увы, не двигалось. Им было известно, что домик Миклухо-Маклая принадлежит Роксане, что я – неопределенная личность, которой – кто знает! – может, следует даже опасаться, и у нас не возникло общности интересов.
«Собственность – причина неискренности человеческих отношений, – говорил, помнится, Станислав. – Собственность – причина материального объединения и духовного разъединения. Для свободной жизни нужно иметь и… не иметь…»
Что ж, вышеназванные «садоводы» подозрительно ко мне присматривались. И это понятно. Я ни разу не видел, чтобы они общались хотя бы друг с другом. У каждого был круг своих интересов. Они, похоже, никогда не собираются, чтобы просто поговорить о жизни или хотя бы спеть песню.
В тот вечер я возвращался с прогулки черным, как трубочист, из-за тупоумия пастухов соседнего колхоза. Им вздумалось разложить костер на давно не видевших дождя сухих лугах, где я обычно бродил. Уже издали увидел в сумерках дым и пламя. На фоне огромного, все расползающегося костра нелепо, размахивая фуфайками, прыгали, как черти, два силуэта, словно исполнявшие какой-то ритуальный танец. Оказывается, они пытались сбить огонь, но сбивали его с наветренной стороны, и ветер все дальше гнал огонь по лугу в сторону коров. Огонь словно бежал от них – его не гнать надо было, а остановить. Я подбежал к ним, увидел около их временного шалаша лопаты (они ими для дачников собирали навоз), одну кинул одному из них, сам схватил другую, и мы стали забрасывать огонь землею. Скоро сражение было выиграно.
