Филипп Клодель - Мое имя Бродек
XXVI
Весь этот необычный день я провел в стенах университета. Только там я чувствовал себя защищенным. И не хотел выходить оттуда. Я слышал доносившийся снаружи ужасный шум, а потом мертвую тишину, которая все тянулась, тянулась и, не кончаясь, порождала столь же сильную тревогу, как прежде шум. Весь день я не покидал библиотеку. Я знал, что Эмелия в надежном месте, у себя дома, в меблированной квартирке, которую она делила с другой вышивальщицей, краснолицей девушкой с волосами, похожими на овечью шерсть, которую звали Гудрун Остерик. Накануне я заставил их пообещать, что они не выйдут из дома весь день.
Очень хорошо помню книгу, которую пытался читать в эти странные часы в библиотеке. Это был медицинский труд д-ра Клауса Рейнгольда Месснера о распространении чумы на протяжении веков. Книга включала в себя таблицы, графики, цифры, а также поразительные иллюстрации, которые контрастировали с научной сдержанностью исследования, оживляя его каким-то зловещим и манерным романтизмом. На одной из них, от которой мне особенно стало не по себе, была изображена узкая и бедная улица какого-то города. Ее проезжая часть была замощена неровными камнями, а двери всех домов распахнуты настежь. Видны были десятки выбегающих оттуда крыс, больших, черных, с взъерошенной шерстью и гримасничающими мордами, а тем временем три человека в длинных одеяниях с остроконечными капюшонами, скрывавшими их лица, наваливали на ручную тележку одеревеневшие трупы. Вдалеке на горизонте виднелись столбы дыма, а на переднем плане, чуть не вылезая из картинки, прямо на земле сидел, закрыв лицо ладонями, ребенок в лохмотьях. Любопытно, что никто из троицы в капюшонах не обращал на него внимания, видимо, считая его уже обреченным, будущим мертвецом. Только одна крыса заинтересовалась им. Привстав на задних лапках, она словно изучала с хитрой иронией уткнувшееся в ладони лицо ребенка. Я долго смотрел на эту гравюру и недоумевал, какой же была истинная цель художника, а заодно и доктора, поместившего ее в своем труде.
Около четырех часов свет вдруг померк. Небо затянуло снежными тучами, и на город повалил снег. Я открыл одно из окон библиотеки. Крупные хлопья упали на мои щеки и тотчас же растаяли. Я видел какие-то силуэты, сновавшие по улицам взад-вперед обычным шагом. Казалось, город снова обрел свой обычный облик. Я взял свою куртку и покинул университет. Тогда я еще не знал, что уже никогда сюда не вернусь.
Чтобы добраться до своей каморки, мне предстояло пройти через площадь Зальцвах, затем по проспекту Зибелиус-Во-Рехт углубиться в старый квартал Колеш, наиболее старинную часть города, переплетение узких улочек с витринами бесчисленных лавок, и, наконец, пройти вдоль парка Вилем и мимо мрачных строений Терм. Я шел быстро, не слишком поднимая голову. Мне встретилось много теней, делавших то же самое, что и я, а еще несколько типов, которые громко говорили, чему-то смеялись и казались немного пьяными.
На площади Зальцвах и на проспекте Зибелиус-Во-Рехт снег уже пристал к земле, и немногочисленные прохожие оставляли там черные цепочки своих следов, похожих на следы насекомых. Глядя на эти места, можно было подумать, что ничего не случилось, что город просто пережил обычный понедельник, а ранняя сонливость улиц объясняется лишь плохой погодой и холодом, да еще слишком рано наступившей темнотой.
Но стоило оказаться в лабиринте квартала Колеш, как становилось ясно, что все совсем не так. Меня предупредил звук. Звук битого стекла под моими ногами. Улочка, в которую я свернул, была им буквально усыпана и, насколько хватало глаз, блестела всеми этими осколками, которые кое-где припорошил снег. Я не мог удержаться от мысли, что тут щедро разбросали драгоценные каменья. Это придавало улочке какое-то новое искрящееся измерение, чудесное и феерическое, которое было сродни убранству некоей сказки, для которой оставалось только подыскать канву и принцессу. Но это первое впечатление тотчас же испарилось, когда взгляд наткнулся на зияющие, словно пасти мертвых зверей, витрины, на внутренности разграбленных лавок, на загаженные прилавки и разбросанные товары, на разбитые бочки, откуда вылилось вино, вывалилась маринованная селедка, вяленое мясо, корнишоны. К звуку шагов по стеклянному ковру примешивались стоны и плач. Было непонятно, кто причитал, потому что нигде не видно было живых. И наоборот, перед портняжной мастерской лежали три трупа с безмерно распухшими и посиневшими от ударов головами. На двери, болтавшейся на одной петле, были намалеваны красной краской слова Schmutz Fremder – «подлый чужак», хотя слово Fremder двусмысленно, оно может означать также и «предатель» или в просторечье «сволочь», «подонок». На некоторых буквах были потеки краски. Казалось, что они кровоточат. На земле грудой валялись рулоны тканей – похоже, их пытались поджечь. Несколько осколков, еще державшихся в раме витрины, вычерчивали звезду с невероятно тонкими и хрупкими лучами.
Эта надпись, «Schmutz Fremder», попадалась во многих местах, сопровождаемая другой: «Rache für Ruppach» – «месть за Руппаха». Мои глаза все время возвращались к трем трупам. Я чувствовал, как меня охватывает головокружение, а их вид пробудил смутные воспоминания о других трупах, валявшихся, словно сломанные игрушки, и уже не имевших в своих чертах ничего человеческого. Я снова стал ребенком, блуждающим среди руин, покинутым среди обломков, мусора и огней, горящих почти повсюду, и уже не слишком хорошо знающим, оказался ли он игрушкой кошмара, от которого ему не удавалось избавиться, или же игрушкой эпохи, решившей позабавиться с ним, как кошка с мышью. И одновременно с появлением этих обрывков моей прежней жизни я видел и все подробности гравюры из труда д-ра Месснера, дымы, бесчисленных крыс, ребенка, людей в черном, груды трупов – словно на омерзительное зрелище разоренной улочки перед моими глазами внезапно наложились воспоминания о собственном раннем детстве и детали гравюры, соединив воедино все их ужасы. Я зашатался и чуть было не упал на землю, но вдруг услышал, как меня кто-то окликает слабым разбитым голосом, чем-то напоминавшим тысячи стеклянных осколков.
Это был старик, скрючившийся чуть дальше, в углу дверного проема. Он был очень худой, а длинная седая борода еще больше утончала ему лицо, будто вытягивая его. Он дрожал и тянул ко мне руку. Я быстро подошел и попытался поднять его на ноги, а он все твердил одни и те же слова: «Безумцы, безумцы, безумцы, совсем сошли с ума…» – на древнем языке, на языке Федорины.
– Где вы живете? Вы с этой улицы?
Его глаза зацепились за мои на несколько секунд, но он, казалось, не понял мои вопросы и снова завел свою заунывную жалобу. Его одежда была разорвана во многих местах, а левая окровавленная рука казалась безжизненной. Я взял старика за талию, чтобы поднять, но едва успел прислонить его к стене, как у меня за спиной раздались голоса:
– Гляди-ка, еще шевелятся! Издеваются над нами! Наш Руппах мертв, а они все еще на ногах!
Приближались три каких-то типа. Каждый был вооружен длинной палкой, а на левом рукаве у них была черная повязка с двумя переплетенными буквами:
«W. R.». Они громко говорили, смеялись. Лицо одного из них, насколько я смог рассмотреть, поскольку козырьки их каскеток затеняли черты, показалось мне знакомым, но я чувствовал, как меня охватывает страх, и мои мысли путались. Этих молодчиков можно было счесть пьяными, но от них не пахло спиртным. Впрочем, гнева и ненависти довольно, чтобы задурить мозги. Это будет посильнее шнапса. Увы, позже, в лагере, мне пришлось неоднократно удостовериться в этом.
Старик по-прежнему монотонно причитал. Впрочем, думаю, что он даже не заметил моего присутствия. Один из троих приставил свою палку к его груди:
– Будешь повторять за мной: «Я дерьмовый Fremder!» Ну-ка, повторяй!
Но старик не слышал, не видел.
– Думаю, он вас не понимает, он ранен…
Слова сами по себе сорвались с моих губ, и я сразу же пожалел о них. Теперь палка уперлась в мою грудь.
– Это ты сказал? Это ты осмелился заговорить? Да кто ты такой, со своей пархатой мордой? Ты же воняешь как Fremder! – И он так врезал мне по ребрам, что мне перехватило дух.
Тут вмешался его приятель, который кого-то мне напоминал:
– Нет, этого я знаю, его Бродеком зовут.
Он почти вплотную приблизил свое лицо к моему, и тут я его узнал. Это был студент третьего курса, часто приходивший в библиотеку, как и я. Его имени я не знал. Помнил только, что видел несколько раз, как он листал трактаты по астрономии и долго разглядывал звездные карты.
– Бродек, Бродек… – пробурчал тот, что казался их коноводом. – Имя совсем как у Fremder! Вы только взгляните на нос этого гада! Носище – вот что их всегда выдает! А еще лупоглазость, глаза прямо из башки вылезают, чтобы все заприметить, все заграбастать!
