Ричард Форд - Канада
Спустя какое-то время я услышал негромкий сонный голос отца, шлепки его обтянутых носками ступней по половицам. На кухне лязгали тарелки, сковородки, кастрюли. Мама говорила что-то, тоже негромко. «Рыба ищет где глубже…» — сказал отец. «…В лучшем из возможных миров…» — сказала мама. Я погадал, не заговорят ли они о деньгах за сиденьем машины, или о том, что случилось с револьвером отца, или о том, куда они ездили, или о раскрытом мамином чемодане в спальне. Я уже лежал, обдуваемый легким ночным ветерком, на кровати, изножье ее отсырело, под дверью светилась полоска коридорного света, и все эти мысли кружились в голове. Сначала родители были так близко от меня, а затем вдруг так резко отдалились, что я, боясь слететь на пол, вцепился в края матраса. Примерно так же я чувствовал себя, когда болел за несколько лет до того скарлатиной и все никак не мог проснуться до конца. Мама пришла, села рядом со мной, приложила мне к виску холодный палец. Отец стоял в проеме двери — высокий, темный. «Как он? — спросил отец. — Может, нам стоит отвезти его куда-нибудь?» «Все обойдется», — сказала мама. Я до подбородка натянул одеяло и сжался в комок.
Так я лежал, слушая, как ухает в темноте сова. Мне хотелось снова все обдумать. Но отогнать сон я уже не мог. Просто лежал, и мысли отлетали от меня.
26
— Ты ужинать-то будешь? — негромко спросила, склонившись надо мной, мама.
Стекла ее очков сверкали, ловя свет, горевший где-то у нее за спиной. Ладонь мамы лежала на моей щеке, пальцы пахли мылом. Она взъерошила мои волосы, сжала двумя пальцами, указательным и большим, ухо. Во сне я умудрился так запеленаться в простыню, что не мог сейчас и руками пошевельнуть. Ладони мои еще спали.
— Ты какой-то горячий, — сказала мама. — Не заболел? — Она подошла к изножью кровати, коснулась покрывала. — И дождь тебя поливал.
— А где Бернер? — спросил я, думая, что она сбежала.
— Поела и спать пошла.
Мама потянула раму вниз и закрыла окно.
— А папа?
Со мной происходило что-то неприятное, тягостное. Рот был не то ватой набит, не то зарос травой, волосы липли к голове. Суставы ныли.
— Здесь, никуда не делся.
Она отошла к двери. В коридоре горел янтарный свет. За стенами моей комнаты — или дома — струилась вода.
— Дождь шел, шел, — прошептала мама. — А теперь перестал. Я тебе сэндвич сделала.
— Спасибо, — сказал я.
Мама вышла за дверь.
Я сидел за обеденным столом, поедая сэндвич: расплавленный и поджаренный сыр с соленым огурчиком, листом салата и «французской приправой» — все как я любил. Был я голоден и ел торопливо, запивая еду пахтой. Отец считал, что она восстанавливает силы. Одежда на мне была измятая, волглая. В доме стояла прохлада, пахло чистотой, как если бы ветер отдраил его. Это мы отдраили дом несколько дней назад. Времени было половина одиннадцатого вечера, поздновато для ужина.
Я слышал, как каблуки отца постукивают по доскам передней веранды. Он прошел мимо окна, спиной ко мне. Время от времени отец покашливал, прочищал горло. Несколько машин проехали одна за другой мимо дома, наклонные лучи бившего из их фар света скользили по нашим слегка раздернутым шторам. Одна остановилась у тротуара. Новый сильный луч света вспыхнул и прошелся по нашему мокрому двору. Разглядеть, кто сидит в машине, было невозможно. Отец сказал с темной веранды:
— Добрый вечер, мужики. Добро пожаловать. Мы все здесь, ужин на столе.
И громко засмеялся. Свет погас, машина неторопливо отъехала, никто из нее не вышел и ничего не сказал. Отец засмеялся еще раз и снова начал прохаживаться, насвистывая нотки, которые никак не складывались в мелодию.
Мама прошла в спальню. С моего места за столом я хорошо видел ее. Одежды в чемодане стало больше. А мама сворачивала все новую и укладывала ее поверх лежавшей в нем. Она взглянула сквозь открытую дверь, и я невесть почему испугался того, что мама меня увидит.
— Иди сюда, Делл, — сказала она. — Надо поговорить.
Я вошел к ней, переступая босыми, в одних носках, ногами. Собственное тело казалось мне тяжелым, как будто я переел. Я мог бы лечь на ее постель и мигом заснуть.
— Как тебе сэндвич?
— Почему ты собираешь чемодан?
Она продолжала складывать одежду.
— Надумала поехать с вами завтра на поезде в Сиэтл.
— Когда мы вернемся? — спросил я.
— Когда будем готовы к этому.
— Бернер едет?
— Да. Едет. Я ей все объяснила.
— А папа? — Об этом я уже спрашивал.
— Нет.
Мама взяла с кровати голые плечики, подошла к стенному шкафу, повесила их на место.
— Почему? — спросил я.
— У него остались дела, которые необходимо уладить. Да и вообще ему здесь нравится.
— Что мы будем делать в Сиэтле?
— Ну, — отозвалась особым ее деловитым тоном мама, — это настоящий большой город. Вы повидаетесь с дедушкой и бабушкой. Им интересно познакомиться с тобой и твоей сестрой.
Я смотрел на нее строго, как Бернер иногда смотрела на меня. Почему мы уезжаем, мама не сказала, и я понимал, что спрашивать ее об этом не следует.
— А как же школа?
Сердце мое забилось чаще. Мне вовсе не улыбалось пропустить первый день занятий. Такое случалось порой с мальчиками, которых я знал и которых потом никто больше не видел. У меня перехватило горло и в глазах начало жечь, как будто там уже собрались слезы.
— Насчет школы не беспокойся.
— У меня столько планов было, — сказал я.
— Да, понимаю. Планы у всех бывают.
Мама покачала головой, похоже, разговор наш представлялся ей глупым. Она посмотрела на меня, один раз моргнула за очками. Вид у нее был усталый.
— Нужно быть гибким, — сказала она. — Негибкие люди далеко в жизни пойти не могут. Я тоже стараюсь быть гибкой.
Я полагал, что значение этого слова мне известно, но, похоже, оно означало и что-то еще. Как «иметь смысл». А признаваться, что другого значения я не знаю, мне не хотелось.
Снаружи поднялся ветер, срывавший с древесных листов воду и бросавший ее на нашу крышу. В доме же было совсем тихо.
Мама подошла к окну спальни, прижала к стеклу сложенные чашей ладони, вгляделась в темноту. Стекло отражало спальню, маму, меня, кровать с чемоданом и одеждой. Стоя у окна, мама выглядела совсем маленькой. За нею я различал лишь очертания и тени. Гараж, светлый алтей и цинии с ним рядом. Пустая бельевая веревка, освобожденная мамой от постиранной одежды. Дубок, посаженный и привязанный к колышку отцом. Его машина.
— Что ты знаешь о Канаде? — спросила мама. — М-м?
Последний звук она издавала, когда хотела казаться дружелюбной.
Канада простиралась за Ниагарским водопадом, изображенным на складной картинке моего отца. В энциклопедии я про нее ничего не читал. Страна, лежащая к северу от нас. В моих глазах стояли жгучие слезы. Я старался дышать как можно ровнее, сдерживать их.
— А что?
И голос мой прозвучал сдавленно.
— О, — мама прижалась лбом к оконному стеклу, — я привыкла видеть все только таким, каким мне его показывают. Это моя слабая сторона. И я хотела бы, чтобы ты вырос другим.
Она легко постучала пальцами по стеклу, словно подавая сигнал кому-то, ждавшему в темноте. Потом сняла очки, подышала на них, вытерла их о рукав блузки.
— Твоя сестра устроена иначе, — сказала она.
— Бернер гораздо умнее меня. — Я быстро вытер глаза и ладони отер о штаны, чтобы мама ничего не заметила.
— Наверное. Бедняжка. — Мама отвернулась от окна, по-дружески улыбнулась мне. — Пора бы тебе и спать лечь. Мы уезжаем утром. Поезд отходит в десять тридцать.
Она приложила палец к губам: не говори ничего.
— Возьми с собой только зубную щетку. Все остальное оставь здесь. Хорошо?
— А можно я еще шахматные фигуры возьму?
— Ладно, — сказала мама. — Папа играет в шахматы. Вот вам и будет в чем посостязаться. Ну, иди.
Я ушел в мою комнату. А мама снова занялась укладкой чемодана. Все, о чем я хотел рассказать или спросить, — о полиции, школе, побеге Бернер, причинах нашего отъезда — осталось невысказанным, не получил я такой возможности. Я уже говорил: что-то происходило вокруг меня. А моей задачей было — найти способ остаться нормальным. Детям это удается лучше, чем кому бы то ни было.
27
Немного позже мама пришла ко мне, укрыла сухим одеялом, укутала в него мои ноги — там, где отсырел матрас. Глаз я не открыл, но почуял исходивший от одеяла запах нафталина. Дверь моей комнаты тихо затворилась, я услышал, как мама стукнула в дверь Бернер. Та сказала: «У меня живот болит». Мама ответила: «Привыкнешь. Я тебе сейчас грелку принесу». И сестрина дверь тоже закрылась, однако немного погодя мама вернулась к Бернер и сказала ей что-то короткое. В комнате сестры скрипнули кроватные пружины. Мама произнесла: «Конечно, конечно». Потом она, судя по звукам шагов, вернулась на кухню и пустила там воду.
