Владимир Маканин - Испуг
– Да, – подтвердил Гоша. – Подрабатываю.
Но где и чем именно подрабатывает, он не сказал. Смолчал, уже по возрасту выставленный на пенсию. (А то и изгнанный…) Чем-то заведомо непрестижным прирабатывал он себе и гостю на фрукты. Какая-то компьютерная перепечатка. Что-то, чем не шибко похвастаешь перед бывшим сокурсником. Весь ответ – горстка денег.
– Ну и молодец! – восхитился я. (Еще и тем, что не от нищеты подсел он на пятой кнопке… Малые, но деньжата.)
Теперь я спокойнее наслаждался экраном. Баховский концерт для двух скрипок… Жизнь Чаадаева… Теперь и еда наша шла в параллель сама собой. (Ели эти отличные яблоки. Чаевничали…) И опять долго-долго молчали, пожирая глазами экран… Какие мелькали жизни!.. А наши с Гошей жизни при этом куда-то исчезли. Это мы исчезли. Нас не было. Это уходило всё наше поколение. Задергивающийся занавес… Нас забывали прямо на наших глазах… А экран сиял.
Старику, если он технарь по образованию, обмануться смертью как парадоксом ничуть не проще и не легче… Ушел в бесконечность. Ушел за бесконечность… Туда?.. Но если туда уходило целое поколение. Наше поколение… И как же нам с Гошей было не вживаться и не лезть в чужие жизни, когда своя кончается! И как же сладостно заглянуть в жизнь не свою… а в чью-то жизнь, так легко и счастливо (на экране) удавшуюся. Постучаться как в дверь… Постучаться в чужую судьбу, зная наперед, что тебя обязательно туда на время пустят.
А всё-таки? Кто они – его приятели?.. Всё-таки я спросил. Почему-то понизив голос и скрывая интерес. (Больший, чем любопытство.) Возможно, я уже был на крючке – меня поманило и повело – я думал о найденном Гошей (и его приятелями) конце жизни. О найденном финале… Это ж всякий старик думает о мягкой постели к ночи поближе!.. Уснуть, чтобы мягко! Не только же телу, но и душе. Подстелить напоследок душе кое-что получше. Спать мягко, и чтоб одеяло с подворотом, – это ж всякий старик заслужил. Чтоб и снизу не доставал нас холодок жизни.
– Приятели?.. Ну, разные. Они разные.
Гоша рассказывал… Ну вот Алексей – бывший преп университета. Физик… А вот муж и жена Стежкины – они, правда, юристы. Бывшие… Давным-давно пенсионеры. Правда, бедствуют. Симпатичная пара… Иногда вместе празднуем. Ну, дни рождения… Или просто так… От детей своих все мы уже слишком отдалились.
– Понимаю, понимаю! Жизнь позади. Жизнь уже пшик, – заторопился я. – А на пятом опять и опять, – я кивнул на экран, – Байрон в Греции… Опять и опять жизнь. Я восхищен!
– Ну да. – Гоша Гвоздёв смущенно улыбался (видя, как меня прихватило). – Байрон в Греции… Толстой в Астапове… Всё красиво. Всё в радость… Вникать в чужие жизни, когда нашей уже нет.
– Вникать! Вникать! – восхищался я.
– Мои приятели, – улыбнулся Гоша, почесывая седую бородку, – они еще круче, чем я. Зависли на кнопке… Оттягиваются по полной. Ловят радость. Я же тебе сказал: святые часы…
Пили чай.
– Начало для меня было нелегким, – рассказывал Гоша. – Нет-нет и сорвешься. Глядь – и уже смотришь какую-нибудь ахинею… Детектив… В душе ведь отыщется отстойное местечко. С гнильцой. Пошловатое… Эти суки заигрывают… И обязательно найдут в человеке гнусь – пусть самую малую. И вторгаются туда!
– Умеют, – поддакнул я.
– У каждого из нас дрянцо найдется, – продолжал Гоша. – И привыкаешь к дрянцу стремительно… А после глядь! – и ты уже сам ждешь новостную программу. Дайте, дайте дрянца! Или человеческой жути… Страданий… Дайте горя!.. Еще и торопишься к «ящику» – получить! Не пропустить бы чего! К семи обязательно… или там к девяти часам.
Прихлебывая чай, я слушал и кивал. А Гоша Гвоздёв только тихо улыбался, видя, как новообращенный ждет, жаждет его слов.
– Очень укрепляло мысль, что они сами тоже зомбированы временем. Телевизионщики… Они… Все они… За вычетом пятой кнопки, разумеется.
Говорил Гоша без зла, спокойно. Даже, пожалуй, кротко… Вот что привлекало!.. Зло, раздражение и известная старческая неприязнь – всё было теперь в прошлом у этого счастливого седого человека. Он всего лишь давал посильный совет – старик старику:
– Они ведь и сами несчастны… Их главное занятие – внушать нам, что мы дерьмо… Что мы в дерьме. Что мы из дерьма… И что там (то есть в дерьме) мы всегда были и пребудем.
И только раз он усмехнулся чуть строже:
– Но ко мне в дом им слабо. Сюда им никак… Не дотянуться!
Он с силой (для подтверждения слов) попробовал повернуть рычажок телевизора вправо-влево – переключатель даже не шевельнулся. Не скрипнул даже… Мертво.
И тут я снова исчез – втянуло в телеэкран, и с какой скоростью! И Гоша исчез, сидя рядом. За неполную секунду. Засосало туда. Затащило… С моим восхищением вместе!.. Как в воронку. В голубой период Пикассо. (У нас с ним получилось одномоментно. Не видясь лет двадцать-тридцать, мы с Гошей совпадали, словно бы общались ежедневно.) Пикассо… Затем Цветаева и Пастернак… Первый бал Наташи. (Вальс… Множество свечей. Обнаженные женские плечи…) Женщины Гойи… Махи… Лист о Моцарте… Высокие передачи были в тот вечер! Сосны. Корабельные сосны. Одна в одну.
В паузу я переспросил:
– Ты знал, что наш Дробышев умер?
– Еще бы.
И Гоша добавил:
– Он здесь и умер. У меня.
– Да ты что.
– Правда.
Наш Дробышев был умный, толковый, замечательный мужик, однако же стал или, лучше сказать, сделался неумным, нелепым, тщеславным стариком. Быть пенсионером ему казалось бесконечно малым. Он бросался из экспедиции в экспедицию и даже попал в анналы освоения Арктики. Это бы ладно… Но затем Дробышев полез в общественную жизнь… на радио… на ТВ… и началось! У него появились бредовые планы. Призывал! Орал на всех и вся… Там и тут ему мерещились враги… Был похож на сумасшедшего… Разругался с детьми… И пил.
Он не умел стареть… Я еще не знал финала, и Гоша мне рассказал. Как оказалось, именно приходы к Гоше, эта самая Гошина затвердевшая пятая кнопка смирили уже почти свихнувшегося гордеца… Правда, по рассказу Гоши, старый Дробышев и смирился как-то слишком. Сломался. (Такие, возможно, не знают середины.)
Дробышев приходил сюда, к старому своему приятелю, смотрел на экран и беспрерывно тихо плакал. Так и сидел с платочком в руке. Уже и не извинялся за всхлипы. Плакал и плакал. Не просыхая.
Как знать, о чем он думал, здесь сидя?.. Мы не знали… Возможно, о своих безумных бредовых планах. О неслучившемся. О какой-то героике… Он был наш. Поколение недобравших. Умер…
– Что было? – спросил я, имея в виду нехитрый стариковский выбор меж инфарктом и инсультом.
Ответил Гоша как бы припомнив:
– Что было?.. Патетическая.
То есть он сказал мне, что звучало в тот момент, когда наш Дробышев умер.
Но спросив «а» – спроси «б».
– Где он сидел?.. На этом моем стуле? – Я на миг увел глаза от экрана.
Гоша не стал скрывать. Незачем. Мы старики.
– Да.
А у меня мелькнуло, мол, прекрасная смерть. Мгновенная. Если уж выбирать… Тем более Дробышеву, с его тщеславием. С его неутоленной героикой. Я представляю, как высоко парил в последнюю минуту его дух. Еще и рядом музыка. Еще и верный демонический Людвиг ван.
3
В тиши, под ненавязчивую музыку нам рассказывали, как именно и при каких обстоятельствах Малевич намалевал Жницу… Ту, что в астраханском музее… Ту, что вся этаким бочоночком. С мощью в торсе… Крестьянка, однако в принципе уже готовая к союзу с пролетарием. Зато следом, тактично нам подбросили квартет Хиндемита. Его нервозное скерцо. Пролетарии, геть!.. Чутко с их, телевизионщиков, стороны. Этакий подчеркнутый асоциальный диссонанс.
Даже пейзажи (трехминутные, в паузы) были высокие. Мачтовый лес. Настоящий! Вдохновенно исполненный! И под косым солнцем!.. Солнце искосилось с запада… И тотчас стволы сосен заиграли. Стволы сосен меняли цвет. (Цифровая камера.) Желтый. Медный. Красный. Багряный…
И меня тоже скосило… Как луч… Скосило к прагматизму. К той цепкой мысли, что я тоже успею.
Я, мол, тоже смогу. В конце концов, Гошину вкрадчивую (лучше не скажешь) экранную духовность я и сам себе смогу устроить. И получать подпитку с пятой регулярно… Чем я хуже Гоши и его молчаливых друзей?.. Прикупить телевизор. Сейчас это просто. Если немодный… Какое-нибудь говнецо. За недорого. Буду вечерами в обнимку с чужими жизнями… И даже инфаркт не в инфаркт!.. Готовность номер один.
А если вне дома, то пока что у Гоши. Знать наперед – это прекрасно!.. Знать как и где. Знать, с какой мелодией в душе и на каком стуле сидя. (И не обязательно тот пронзительный фортепианный Моцарта. «Не выпендривайся, – шепнул я себе. – Музыки много…» Когдатошний меломан найдет себе отходняк!)
Если у себя дома, то поставлю стул прямо напротив «ящика». Приникну к экрану. И проникнусь. Еще как!.. Я ведь и своего ноу-хау могу добавить. Кой-чего… Как разрыхление почвы… Нет-нет… Не пьянство, конечно… Однако «Гжелка», скажем, отлично меня разрыхляет. Как там у нашего старинного друга Хайяма:
