Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

Я сошел с тропинки, присел на камень и, распечатав письмо, принялся читать.

«Когда же, наконец, ты, чертова ракушка, прилепившаяся к греческим утесам, решишься приехать? Ты тоже, как и все греки, превратился в пьянчужку. Ты погряз в этих кафе, как в своих книгах, привычках и знаменитых теориях. Сегодня воскресенье, делать мне нечего; у себя дома, в своих владениях я думаю о тебе. Солнце жжет, как в пекле. Ни капли дождя. Здесь в сезон дождей, в апреле, мае, июне настоящий потоп.

Я совсем один и мне это нравится. Здесь немало греков, но мне не хочется с ними встречаться. Они мне отвратительны, ибо, дорогие столичные жители, черт бы вас всех побрал, даже сюда вы насылаете эту вашу проказу, ваши политические страсти. Именно политика погубит Грецию. А еще пристрастие к картам, необразованность и похоть.

Я ненавижу европейцев; именно поэтому я блуждаю здесь, в горах Вассамба. Но среди европейцев мне более всего ненавистны греки и все греческое. Никогда больше не ступлю ногой на землю вашей Греции. Сдохну здесь; я уже заставил вырыть могилу перед моей хижиной на пустынной горе. Даже установил плиту, где выбил большими буквами:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ГРЕК,

КОТОРЫЙ НЕНАВИДЕЛ ГРЕКОВ

Я смеюсь, плююсь, ругаюсь и плачу, когда думаю о Греции. Чтобы не видеть греков и все греческое, я навсегда покинул родину. Приехав сюда, я взял судьбу в свои руки, а вовсе не потому, что судьба забросила меня сюда: человек делает то, что он хочет сделать! Я работаю как негр, обливаясь потом. Сражаюсь с землей, ветром, дождем, рабочими — черными и красными.

У меня нет никаких радостей. Хотя, пожалуй, одна есть: работа. В деле у меня все — и голова, и тело. Мне нравится чувствовать усталость, потеть, слышать, как хрустят мои кости. Половину своих денег я бросаю на ветер, транжирю их, где и как мне заблагорассудится. Я не раб денег, это они у меня в рабстве. Я же (чем и горжусь) — раб труда. Занимаюсь вырубкой деревьев: у меня контракт с англичанами. Изготовляю веревки, а теперь еще и сею хлопок. Вчера вечером два племени из моих негров — вайяи и вангони — подрались из-за женщины, из-за какой-то шлюхи. Самолюбие, видишь ли! Совсем как у вас в Греции! Были проклятья, стычка, удары дубинкой, текла кровь. Среди ночи прибежали женщины и визжа разбудили меня, потребовав, чтобы я их рассудил. Я был так зол, послал всех к черту, потом к английской полиции. Они же всю ночь выли перед моей дверью. Утром я вышел и рассудил их.

Завтра понедельник, с раннего утра я полезу на Вассамбу, в густые леса, к чистой воде, к вечной зеленя. Так вот, чертов грек, когда же ты отделаешься от этого нового Вавилона, от шлюхи, рассевшейся среди морей, с которой блудили все короли всех стран, — Европы? Когда ты приедешь, чтобы вдвоем взобраться на эти пустынные нетронутые горы?

У меня есть ребенок от одной негритянки, это девочка. Мать ее я прогнал: она мне при всех наставляла рога, среди бела дня, под каждым кустом. Мне это порядком надоело, и я вышвырнул ее за дверь. Но малышку оставил, ей сейчас два года. Она ходит, начала говорить и я учу ее греческому; первая фраза, которой я ее научил, была: «плевать я на тебя хотела, грязный грек».

Она похожа на меня, плутовка. Единственно ее нос — широкий и плоский — достался от матери. Я ее люблю, но так, как любят свою кошку или собаку.

Приезжай и ты сюда. Сделаешь мальчика какой-нибудь вассамбе и однажды мы их поженим».

Я оставил письмо раскрытым у себя на коленях. Вновь во мне вспыхнуло горячее желание уехать. Но не потому, что мне нужно было уезжать. Мне хорошо на этом критском берегу, я чувствовал себя здесь уверенно, был счастлив и свободен. Мне всего хватало. Но меня всегда точило какое-то неистребимое желание повидать и потрогать как можно больше чужих земель, пока жив. Я встал, но передумал и вместо того, чтобы подниматься в горы, быстрым шагом спустился к пляжу. В верхнем кармане куртки ждало второе письмо и я не мог больше сдерживаться. «Слишком долго, — говорил я себе, — длится предвкушение радости».

В хижине я разжег огонь, приготовил чай, поел хлеба с маслом и медом, апельсины. Потом разделся, улегся в постель и распечатал письмо.

«Приветствую тебя, мой учитель и мой новообращенный последователь!

У меня здесь большая и трудная работа, хвала «Господу Богу» — я заключил это опасное обращение в кавычки (словно дикого зверя за решетку), чтобы ты не разнервничался, едва открыв письмо. Итак, трудная работа, хвала «Господу Богу»! Почти полмиллиона греков на юге России и на Кавказе находится в опасности. Многие из них знают лишь турецкий или русский, но сердца их с фанатизмом отзываются на все греческое. В их жилах течет наша кровь. Достаточно посмотреть, как сверкают их глаза, пронырливые и алчные, с каким лукавством и чувственностью улыбаются их губы, узнать, что они сумели стать хозяевами здесь, на этих огромных русских просторах, имеют в услужении мужиков, чтобы понять что они — настоящие потомки твоего горячо любимого Одиссея Поэтому их любят и не дадут им погибнуть.

Итак, они в смертельной опасности. Они потеряли все, что имели, они голы и голодны. С одной стороны, их преследуют большевики, с другой — курды. Беженцы собираются в нескольких городах Грузии и Армении. Нет ни пищи, ни одежды, ни лекарств. В портовых городах они с тоской всматриваются в морскую даль, надеясь на греческое судно, которое отправится с ними к берегам матери Греции. Часть наших соплеменников, иначе говоря, частица нашей души находится во власти паники.

Если мы их оставим на произвол судьбы, они погибнут. Нужно иметь большую любовь и понимание, энтузиазм и практический ум (эти два качества ты так любил видеть вместе), чтобы спасти их и переселить на нашу свободную землю, туда, где будет наибольшая польза для нашего народа — вверх, к границам Македонии и еще дальше, к границам Фракии. Только так будут спасены сотни тысяч греков, а вместе с ними и мы. С той минуты, как прибыл сюда, я, по твоему совету, очертил круг своих действий, назвав это «моим долгом». Если я полностью выполню намеченное, я тоже буду спасен; если же не спасу людей, то пропаду сам. Итак, на моей совести находится около пятисот тысяч греков.

Я мотаюсь по городам и деревням, собираю греков, составляю доклады и телеграммы, пытаюсь заставить наших мандаринов в Афинах послать суда, продукты, одежду, лекарства и перевезти несчастных в Грецию. Усердно и настойчиво бороться — это счастье, и я счастлив этим. Не знаю, возможно, ты об этом говорил, что каждый выбирает счастье по своему «росту»; видно, так угодно небу, иначе я был бы высокого роста. Я хотел бы вытянуться до самых отдаленных границ Греции, они же были бы и границами моего счастья. Но довольно теорий! Ты возлежишь на своем критском пляже, слушаешь море и сантури, у тебя есть время, у меня же его нет.

Тема моих размышлений сейчас очень проста. Я знаю, что жители побережья Черного моря, Кавказа и Карса, крупные и мелкие торговцы Тифлиса, Батума, Новороссийска, Ростова, Одессы, Крыма — наши, нашей крови: для них, как и для нас, столица Греции — Константинополь. У всех нас один и тот же вождь. Ты его называешь Одиссеем, другие Константином Палеологом, но это не тот, что был сражен у стен Византии, а другой, о ком сложены легенды; воплощенный в мраморе, он стоит, как ангел свободы. Я же, с твоего разрешения, вождем нашей нации называю Акритаса.

Его имя мне особенно нравится, оно более строгое и грозное. Как только я слышу его, во мне сразу пробуждается дух древнего воинственного эллина, который без устали сражается на границах. На всех границах: национальных, интеллектуальных, духовных. А поскольку он еще и Диоген, можно дать более полную характеристику нашей нации, в которой чудесным образом смешался Восток и Запад.

Сейчас я нахожусь в Карее, где хочу собрать греков из всех ближайших деревень. В день моего приезда курды схватили недалеко от города попа и учителя и подковали их, как мулов. Именитые граждане в ужасе укрылись в доме, где я жил. Мы слышим залпы приближающихся курдских пушек. Глаза всех были устремлены на меня, словно я один был в силах их спасти.

Я рассчитывал на следующий день уехать в Тифлис, но теперь, в такую опасную минуту мне стыдно уйти, поэтому я остаюсь. Мне, конечно, страшно, но и стыден но. Мой любимый рембрандтовский воин, разве не сделал он то же самое? Когда курды войдут в город, справедливее будет, если именно меня они подкуют первым. Ты наверняка не ожидал, учитель, что твой ученик погибнет, как мул. и на рассвете мы пустимся в путь на север. Я буду идти впереди, наподобие барана, вожака стада.

Патриархальный исход народа через горные цепи и долины с легендарными названиями! А я вроде Моисея — Псевдо-Моисей, ведущий избранный народ к Земле обетованной, как называют эти простаки Грецию.

Чтобы остаться на высоте своей миссии и дабы ты не стыдился, мне, видимо, нужно было снять свои элегантные краги, служившие объектом твоих насмешек, и обернуть ноги обмотками из овечьих шкур.