Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я
Были трусы целы, ты в тепле в них грелась.
А трусы порвались — что же с жопой делать?!
Кто трусы подарит — жопой пусть владеет.
Бабушка напевала эту песенку вполголоса, нарочито жалостно, и я на всякий случай оглянулась — вокруг никого не было, если не считать петуха Пиночета и дрыгающего ногами во сне Бимки.
— Дидэ, ты чего?!
Мне было смешно до чертиков, и я хихикала и старательно запоминала слова — мелодия была незатейливая, как воробьиное чириканье.
— Ты смотри только, не повторяй, — напускала бабушка строгости.
— Тебе можно, а мне нельзя?!
Бабушка морщила губы, продолжая закручивать отстиранные, подсиненные и обмакнутые в горячий крахмал пододеяльники в дымящихся удавов.
— Ты пой про своих пионеров.
Настроение у бабушки было непонятное. Вроде мирное, но она смотрит внутри себя на что-то, видимое ей одной.
— У нас соседка была в «итальянском» дворе, Герта.
— Это которая сильно накрашенная ходила?
— А ты откуда знаешь? Тоже я рассказывала? Вот у тебя уши, пеленгаторы! При тебе пискнуть невозможно, пылесос, а не девочка. Бери шпильки, вешать будем!
Мы шли на огород — она с тазиком, я с прищепками, которые у нас почему-то назывались шпильками.
Бабушка протирала влажной тряпочкой проволоку, гладко натягивала на ней край пододеяльника, закрепляла деревянными прищепками — строго по четыре штуки на равном расстоянии, как будто линейкой мерила.
— У нас в том дворе все соседи были хорошие. Я ночами уезжала рисовое поле пропалывать, они за детьми присматривали. У Герты деньги были, и еды разной тоже много — она одна жила, и моих всегда кормила — схватит всех троих, отведет к себе и накормит.
Еще была татарка Бэлла, она меня ругала: Фати, говорит, у тебя такие дети золотые, что ты плачешь, Фати, зачем ты их так строго держишь?
А я боялась. Трое детей без отца — смеешься, что ли. Боялась, что испортятся, меня дома нет целый день — я их впрок наказывала. Так их наказывала, что вам и не снилось — на кукурузу ставила. Знаешь, как в старину учили: возьми ребенка в кулак, отсеки, что торчит снаружи, а что в кулаке осталось — воспитывай.
Я подавала прищепки, и мне в легкие задувал ветер: я представляла бедную свою маму, которая стоит с двумя братьями коленями на кукурузе в углу и ждет маму, которая оставила их ночью одних и ушла работать.
Бабушка ставила специальную длинную палку и поднимала бельевой трос повыше, чтобы длинные простыни не доставали до земли.
— Дидэ, можно я пойду к Цицо?
— Хватит болтаться, пошли, суп варить научу.
Я чистила лук и картошку.
— Ну как ты чистишь, из кожуры целый обед можно сварить! Знаешь, как во время войны было голодно: даже из шелухи еду готовили. Это вы сейчас разбаловались, нос воротите.
Бабушка все делала стремительно и готовила только самые простые блюда: зато вкуса они были отменного и неповторимого.
— Мои супы малышня в детском саду больше всего ела. Вот такой, с клецками — все с добавками ели. Я поваром там работала и никогда ни крошки еды не брала. Грех у детей воровать, а заведующая полные сумки таскала, корова толстозадая.
Я представляла жирную тетку с усами и сумками и заливалась хохотом.
— Ты таких слов не повторяй, — строго предупреждала бабушка, но сама начинала посмеиваться, поджав губы. — Ты ешь, ешь. Сухарики побросай. — Бабушка цепляла очки с синей изолентой на правой дужке и продолжала наметывать ситцевый халатик.
— Ба, а эта Герта — кто она была? Имя какое-то не наше. Может, Герда? Или Грета?
— Немка вроде, — перекусывала нитку бабушка. — Она была… такая, кахпа[27]. Но добрая.
— Что такое кахпа?
— Не твоего ума дело, — шлепала меня бабушка по спине. — Несчастная женщина, словом.
Я представляла напудренную Герту с высокой прической и огромной мушкой на щеке — похожую на Фуфалу[28], которая пела песню про жопу и трусы высоким слезливым сопрано, но потом бросала ее представлять, потому что она была чересчур жалкая, а меня довести до слез — плевое дело.
— У меня все соседи были хорошие. Я им кукурузную муку давала. Или рис — что было. И они нас любили. Повезло, — простегивая халатик, неизвестно к чему добавляла бабушка, и я видела, что лицо у нее меняется, как будто вот-вот заплачет.
— А почему я их не знаю? Где они все?
— Кто где. Не знаю. Зря я эту комнатку уступила. Обменяли вот на ту, в квартире вашей.
— Почему только нашей? И твоей тоже.
— Нет, мамочка. Человеку свой угол нужен. Как бы мы с тобой хорошо жили! Я бы ту комнату тебе оставила в подарок. Выйдешь замуж, а у тебя уже свой дом есть.
— Ты же домик хочешь на своем участке, — обеспокоенно напоминала я. Мне начинало казаться, что бабушка собралась уходить. — А разве нам вместе плохо?
— Хорошо, хорошо. Но молодые хотят жить сами, и правильно, все бы в гости друг к другу ходили, скучали, а я бы помогала все равно. Домик — ох, когда я его построю. Твой дядя обещал проект сделать к осени.
Я со свистом допивала суп прямо из тарелки и получала гневное замечание, что ем, как крестьянская девка.
— А почему у Берты было много денег?
— У Герты. Не стоит тебе такое знать. Она несчастная женщина была, но — добрая. Придет пьяная, помоется, переоденется в чистое, на стол накроет и нас зовет. Вай, как она умела веселиться! Хохочет, песни горланит, всех вышучивает — ох и язва была! Меня дразнила — ты детей голодом моришь, в святые метишь! Мне и замуж предлагали, а я твоего деда ждала.
И ничего не голодом — тогда всем плохо жилось. Она моему Шукри тайком кусочки сахара давала — он сладкоежка такой, ужас. Герта еще и не такое пела, но я только эту дурость и помню. Надо же нам было над этой жизнью посмеяться хоть иногда. У нее жених погиб, и голова повредилась от горя. Бедная, бедная.
Бабушка замолкала, потом прерывисто вздыхала и покачивалась, глядя в окно. Что-то шептала, уходя туда, где мне не было места, становилось скучно-прескучно, и я отпрашивалась поиграть с деревенскими в чайных плантациях.
— Смотри только, не обдерись до крови, и не спой там… про трусы, — усмехалась бабушка, и мы понимающе улыбались друг другу. А напоследок она грозила: — Посмей мне только к кому-то в гости завеяться, я твои косы на руку намотаю.
— Ну почему? — хныкала я.
— Язык отрежу! — свирепо отвечала бабушка.
Ну и ладно, думала я, — неровня. Городская принцесса. А сама вон песенку про трусы поет. Даже про жопу — если уж начистоту.
— А дома можно буду петь?
— Только не при родителях, а то они нас обеих накажут, — усмехается бабушка.
История с поханчиками
Трусы вообще, как я понимаю, занимали не последнее место в бабушкиной системе ценностей. Им отводилась роль социального индикатора — чем их больше, тем надежнее защита.
Но кроме обыкновенных трусов, были еще и спецтрусы, в просторечии — поханчики (они же поханы или тумбаны).
Кто такие поханчики, и какая с ними может приключиться история, уважаемая публика вряд ли в курсе.
Это такие объемистые теплые трусы почти до колен, бывали двух цветов: розовые и голубые. У нас были голубые.
По утрам бабушка и мама использовали разные методики по насильственному надеванию на меня поханчиков. Вначале шло мягкое запугивание:
— А вот одна девочка их не носила, и застудила себе яичники, и потом не смогла родить!
— Вы с ума сошли?! Мне еще когда рожать!!! О чем вы вообще говорите, я ребенок!
— Ничего себе ребенок, вот уже грудь выросла, а ты все козой скачешь. Пора уже вести себя как девушка!
Я бегала вокруг стола и орала, что опаздываю в школу.
Тогда в ход пускались слезные умоляния:
— Радость моя, бабушка будет нервничать, ну-у, хорошая ты моя девочка, р-раз — и я буду спокойна!
Я искала нож, чтобы перерезать вены.
Мама бралась за дело с приличествующей ситуации решимостью:
— Так, если ты сию секунду!!! Хватит уже с ней сюсюкаться, вот Русико всегда меня слушалась, золотая дочь, и что она проиграла?! Ничего! Счастлива и двоих детей уже родила! А эту кто замуж возьмет, ослица чистой воды!
Проливая тяжелые слезы, с ненавистью напяливаю поханчики и иду в школу.
Поскольку в школе меня уважают гораздо больше, чем дома, быстро успокаиваюсь и забываю про голубую мину замедленного действия.
У меня есть все козыри для школьной популярности: отличница — раз, косы и язык длинные — два, и бегаю быстрее всех — три.
На большой перемене мы дикой ордой вываливались во двор и бесцельно носились табунами друг за другом, как после нашатырной клизмы.
Я вставала на исходную позицию: в трех метрах от меня сбивались противники. Боевой клич и — вперед! Дикая и свободная, как лошадь Пржевальского, я вымахивала ногами, и за мной по ветру полоскались косы с бантами, а потом — табунчик жеребят пубертатного периода. Я мастерски обходила зазевавшихся первоклашек на пути, а преследователи сшибали их, как кегли, и через секунду после глухого стука раздавалась сирена.
