Остров - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин
ХЬЯЛЬТИ
В голодные годы человеком движет стремление выжить. Все остальное отходит на второй план; человеческое общение подчиняется животному инстинкту добывания еды. Это влечет за собой разрушение нравственных ценностей и социальных связей, отрицание устоев семьи, законов и правил. Люди слоняются бесцельно, возникают массовые беспорядки. В ареалах голода процветают кражи, разбой, насилие и убийства. Известны даже случаи каннибализма, но это явление редкое, и его предпочитают замалчивать.
Хьяльти закрывает отчет и вздыхает. Мани стоит по другую сторону полированного стола для заседаний, скрестив руки на груди, и ждет, напряженно барабаня пальцами по рукам. Он в традиционном исландском свитере, произведенном, вероятно, согласно его шерстяному проекту, превзошедшему все ожидания; нация сидит и вяжет из того, чем благословенные овечки одарили ее этим летом. Некоторые инициативные предприниматели наладили производство ткацких станков, в планах на осень — начать массовый выпуск шерстяного полотна.
— Господи, помоги нам всем, — думает Хьяльти, готовя репортажи об этих оптимистичных и инициативных людях и рассылая их по соцсетям.
Географическая изолированность дала нам бесценный исторический опыт, иначе мы бы не научились обходиться собственными силами, голь, как говорится, на выдумки хитра. Дряхлых стариков вытащили из кроватей, чтобы они вспомнили, как нужно прясть, ткать, доить, сводить концы с концами; все эти несчастные люди закончат свои дни в том же промозглом кошмаре, где родились, и ничего в жизни не желают они так страстно, как выбраться из него и залечь в свои теплые постели в обнимку с айпадами.
Но никто не может сравниться в оптимизме и инициативности с этим экономистом, он рассуждает о прогрессе и устойчивом развитии, перечисляет последние достижения, как делать вьючные седла из переработанного фиброармированного пластика, косы — из непригодных к использованию машин; стекла вынули из окон пустых торговых центров, банков и адвокатских контор и с бесконечной любовью и нежностью перевезли в геотермальные теплицы на юго-западе страны.
А сейчас Мани перейдет к самому важному — продовольственной безопасности; затем, как всегда, будет много вопросов, и на все он даст подробные ответы. При одной только мысли об этом Хьяльти становится нехорошо.
Хьяльти решает приготовить на ужин обычную еду. Пастуший пирог из фарша и овощей, покрытых слоем картофельного пюре и посыпанных тертым сыром. Он чувствует, как во рту текут слюни, надо сделать большой пирог, его хватит на несколько дней. Кормят в Министерстве отлично, но он уже давно не готовил обычной еды и успел по ней соскучиться.
На ступеньках к дому он различает какую-то серую груду. Ею оказывается Ульвхильд в поношенном плаще.
Он удивленно здоровается, они никогда раньше не наведывались друг к другу в гости, он вообще не помнит, чтобы когда-нибудь видел ее вне работы.
— Они меня выгнали.
Он приглашает ее войти, эта новость скорее расстроила его, чем удивила. Ульвхильд берет стакан воды и садится на диван в пустой гостиной.
Она рассказывает, что ей не пришлось забирать из редакции много вещей. Те, что накопились за четверть века работы на этом месте, с лихвой поместились в обычный пакет. Несколько книг, чашка с ее именем, две шерстяные кофты и пачка визиток, которые она никогда никому не раздавала. А еще было то, что исчезало в валиках печатной машины и затем появлялось на страницах газеты, тысячи колонок новостей, интервью, прогнозов, информации, все это в конце концов оказывалось в мусорных баках соотечественников, крохотный фрагмент истории человечества, который так легко забывается.
— Думаю, я всегда оставалась верной своим убеждениям, — говорит она. — Пыталась выбрать лучшую из имеющихся версий правды и изложить ее на хорошем исландском языке. Только и всего. И в итоге именно это стоило мне работы.
— Я пытался тебя предупредить. Но ты так и не перестала задавать трудные вопросы.
— Знаю. Я жертва собственного идиотизма.
Она сидит высоко подняв голову, поставив стакан воды на столик перед собой, бледная и раздраженная, вырванная из естественной среды обитания и поэтому беспомощная. Хьяльти с ней согласен, она вела себя по-идиотски. Даже дети, достающие своих родителей бесконечными вопросами типа «что будет на обед?», «когда начнется школа?», «как у вас с работой?», увидев в их глазах страх и растерянность перед неопределенностью, все же останавливаются. Либо кто-то не выдерживает и кричит: «Не знаю! Замолчите!» И они замолкают, стараются заняться делом, сидят с младшими братьями и сестрами, пока родители бродят в поисках работы и еды.
— И что ты будешь делать?
Она смотрит на него своими серыми глазами и отвечает на удивление бодро:
— Что-нибудь найдется.
— Ты связана с «Избирателями»?
— С «Избирателями»? — Она сверлит его взглядом, кто сейчас передо мной — друг и коллега или сотрудник Министерства?
— Брось.
— Да, я действительно собираюсь с ними поговорить. Вместо того, чтобы ходить в море, хотя дядя и предложил мне рыбачить вместе с ним. Я считаю, что женщина на шестом десятке, ведущая сидячий образ жизни, принесет больше пользы за письменным столом, чем в рыбацкой лодке.
В этом Хьяльти отнюдь не уверен, он-то вполне мог себе представить, как эта строптивая коренастая женщина стоит на палубе в оранжевом комбинезоне и громким голосом раздает указания и отпускает непристойные шутки.
— Ты ввязываешься в очень опасную игру. «Избирателей» хватают при первой возможности. Можешь попасть из огня в полымя.
— Хуже не будет. Я одинока, все вложила в эту работу, и теперь у меня ничего нет. Ничего. И чтобы иметь средства к существованию, я просто вынуждена обратиться к «Избирателям», но тем самым я невольно подтвержу слух, что я одна из них и гнула их линию в редакции. Это увольнение стоит мне не только заработка, но и репутации.
— Не связывайся с ними. Они опасны, подстрекают к протестам и беспорядкам, дестабилизируют обстановку. А мы не можем себе этого позволить. Все понимают, что случится, если сейчас пройдут выборы. Страна погрязнет в гражданской войне, и нация погибнет. Нам сейчас нужна стабильность. Закон и порядок. Мы оказались в беспрецедентной ситуации и должны к ней адаптироваться.
Ульвхильд смотрит на него с подозрением, и он замолкает, но затем говорит:
— Мне очень жаль. Я могу чем-то помочь?
— Только тем, что перестанешь перенюхиваться с этой своей бывшей любовницей и убивать в стране все, что называется интеллектуальным и критическим мышлением.
Она стукнула стаканом по столу, затем продолжила:
— Люди голодают, они в отчаянии. Нам нужна серьезная дискуссия, демократическая, а не за закрытыми дверями министерских кабинетов. Жизнь в стране постоянно ухудшается, еду из продуктовых складов раздают близким друзьям членов правительства, эти так называемые спасатели становятся все агрессивнее.
Ульвхильд фыркает.
— Элин ничего не предпринимает, а тем временем ее маленький флейтист разъезжает по стране, вербуя никчемных людей и разжигая шовинизм.
— Мое участие или неучастие мало что меняет.
— Нет, все меняет, — произносит она с горящим взглядом. — Эти молодчики безвредны, пока у них нет сторонников. Но если рядом с ними появляются одаренные и образованные люди, они становятся опасными. И ты хорошо вписываешься в эту схему. Не только как политтехнолог, но и как обычный способный и образованный человек. Однако пока люди типа тебя участвуют в этом, борьба за цивилизованное общество проиграна.
Она встает со словами, что, вообще-то, приходила к нему за помощью.
— Но я поняла, что справлюсь сама. Тебе сейчас намного труднее. Дай знать, если смогу что-нибудь для тебя сделать.
Ульвхильд надевает пальто и уходит, с шумом закрыв за собой дверь. Хьяльти стоит у окна и смотрит, как она, не оборачиваясь, шагает по улице. Он жалеет ее, но в то же время рад, что она ушла. Пытается вспомнить, есть ли у него мускат, он ведь будет готовить пастуший пирог.
