Марина Ахмедова - Дневник смертницы. Хадижа
— Зачем закончить? — спросила я.
— Потом узнаешь, сейчас тебе это знать не надо, — сказала она. — Я так спешила. Я знала, что, когда его закончу, я умру.
— Ты умерла?
— Я еще ковер не закончила, — ответила она. — Потом случился день, о котором тебе лучше расскажет старая яблоня.
— Расскажи, да, ты, — попросила я.
— В другой день придешь, узнаешь, — сказала она.
— Опять через десять лет? Я не хочу так долго ждать. Расскажи, да, сейчас, — попросила я.
Мне было так интересно узнать про тайну старой яблони, что я даже могла бы отдать за это вещи из пакетов тети Зухры. Не все, конечно, только одну или две.
— Ты быстрее узнаешь, не пройдет и двух лет, — сказала она. — Видишь, я уже заканчиваю ковер. Скоро совсем закончу.
Опять у меня сердце сжалось — почему-то я не хотела, чтобы она его заканчивала. У меня из глаз потекли слезы. Зачем заканчивать ковер? Зачем?
— Не плачь, — сказала женщина, — это еще не случилось, но так будет. Что написано, того не исправишь.
— Где написано?
— На ковре. Все написано на ковре.
Я посмотрела на ковер, но не увидела никаких букв. Ни одной буквы там не было — только узоры: ромбы, квадраты, треугольники, линии, похожие на сломанные ветки деревьев.
Мальчик налил мне еще чая.
— Пей, — сказал он, — не бойся, это вода из нашего чайника.
Он сел напротив меня и стал смотреть. Зачем он так смотрит, думала я.
— Дай мне еще раз выбрать нитку, — попросила я женщину.
Ее черные брови почти соединились и стали одной полоской. Она покачала головой.
— Ну дай, да… Я другую нитку хочу… — Я еле могла говорить, так у меня схватило горло.
— Ты уже взяла свою нитку, — сказала она. — Я другую дать тебе не могу.
— Почему? — спросила я.
— Потому что на ковре уже все написано, я заканчиваю его.
Я заплакала. Мне так было обидно. Она мне как не прапрабабушка, она не любит меня. Как будто ей нитку жалко. Я плакала, но я знала, что она мне все равно не даст нитку, даже если бы я попросила ее две тысячи раз. Откуда я это знала?
— Пей, не бойся, — сказал мальчик, и я стала пить, выпила весь стакан.
— Ты едешь в город. — Женщина стала заплетать мои волосы в косу. — Я не буду тебе ничего говорить, — сказала она. — Все получится, как написано, поэтому я уже ничего говорить не буду.
Она опустила мою косу. Я посмотрела — коса доставала почти до колен. Откуда у меня такие длинные волосы? Аман, зачем она заплела в нее зеленую нитку?!
— Аман, зачем ты это сделала?! — крикнула я.
— Это твоя нитка, ты сама выбрала ее, — ответила она.
Еще так спокойно говорит, злилась я. Она же знала, что я хочу другую нитку!
— Я не такая! — крикнула я. — Не такая! Не такая!
— Хадижа, что стало, да? — Надира толкала меня в плечо. — Ты что кричишь? Весь дом разбудишь.
— Ничего не стало. — Я вытерла слезы.
— Ты что плачешь?
— Сон плохой приснился, — сказала я.
Мои глаза стали как каменные. Голова снова упала на подушку. Я закрыла глаза и открыла их, только когда в них попал солнечный луч из окна. Я быстро вспомнила, что еду учиться город. Какая я была счастливая. Все село сейчас, думала я, сплетничает о том, как мне повезло. Когда солнце заходит в окно, сразу душа легкая становится. Даже если вечером все было плохо, утром, если солнце, плохого не боишься — хорошего ждешь. Про сон я забыла. Зачем мне было помнить о нем? Учитель в школе один раз сказал, что сон — это шепот души. Пусть душа шепчет по ночам, а утром пусть поет. Шепот я не слышу, громкую песню я люблю.
* * *Я прошла мимо годекана. Мне было неудобно посмотреть, сидит там дедушка или он у соседа. Когда я была совсем маленькая, я всегда думала, что старики на годекане говорят одни мудрости. Они там сидят и решают, как надо делать, с кем надо делать, зачем надо делать. У них у всех такие серьезные лица, наверное, потому, что они такие старые и мудрые, считала я. Старики на годекане никогда не улыбаются. Они ставят перед собой посохи, кладут на них руки и наклоняют к ним головы в папахах. Так они могут сидеть целый день и молчать. Я считала раньше, что они что-то другое знают, которое нам неизвестно, потому что у них мужской ум, а у женщин — женский. И мудрость приходит, только когда у тебя уже есть посох и папаха. Если большой папахи на голове нет, мудрости в голове тоже откуда взяться? Они когда весь день сидят и молчат, я думала, что они решают такие случаи, которые решить нельзя. Если ты сам свой случай решить не можешь, значит, к тебе мудрость еще не пришла и тебе надо пойти к тем, к кому она уже пришла. Надо рассказать им про свой случай, и они тогда будут сидеть на годекане, молчать и думать. И их мудрости под папахами будут вместе решать твой случай. Кому-нибудь из стариков первому мудрость даст решение, и он тогда скажет — вот так мне только что сказала моя мудрость, значит, альхамдулилля, давайте вместе похабарим и решим — права была моя мудрость или ваша правее. Потом они еще молчат и думают — права была его мудрость или есть другая, которая правее. Кто-нибудь еще говорит — вот мне моя мудрость подсказывает, что твоя мудрость права, и давайте решать этот случай, как твоя мудрость сказала, а моя согласилась. Тогда они снова молчат и думают — права или нет была та мудрость, которая решила, что первая мудрость права. К вечеру кто-то третий говорит, что его мудрость соглашается со второй мудростью, которая согласилась с первой, и они все вместе принимают решение. Так оно бывает, потому что мудрость у старых людей под папахами похожа, и одна мудрость не будет спорить с другой, потому что мудрость же одна, просто она к кому-то раньше приходит, к кому-то позже. Когда солнце идет на закат, старики сообщают тому, кто просил решить их случай, свое мудрое решение. Как они решат, так и будет. А если ты не согласен, зачем тогда пошел к старикам на годекан? Теперь ты, что ли, с ними станешь спорить? Не станешь, потому что это — неуважение. Как можно ослушаться стариков? Стариков ослушаться нельзя. Вот так я всегда думала про стариков, сидящих на годекане. Но один раз я узнала, что старики говорят о таких же вещах, о каких говорят все, — судачат и хабарят, как бабушка с соседками.
— Еще вчера мы на годекане с Исрапилом поспорили, что вон там, за горой у озера, живут шайтаны. Юсуп говорит: живут, Исрапил говорит: Валлахи, не верю, — сказал дедушка бабушке, пока они пили чай. — Юсуп говорит: Исрапил, успокойся, в Коране тоже про шайтанов сказано. Исрапил говорит: пока своими глазами не увижу, Валлахи, не поверю. Спорили-спорили, пошли к мулле. Мулла тоже говорит: Исрапил, успокойся, да. Зачем споришь, Исрапил? Есть мир духов, есть мир людей. Не спорь, Исрапил, не иди против Аллаха, Исрапил. Исрапил тоже иногда упрямый бывает — упрется, как баран в новые ворота. Нет, говорит, вы мне шайтана покажите, я тогда, говорит, тоже поверю, а так, говорит, зачем я буду верить в то, чего не видел.
— Астагфирулла! — сказала бабушка. — Он шайтана увидеть хочет! У-у-у, зачем такие вещи хотеть?
— Валлахи, своими ушами слышал, как он мулле сказал: ты мне покажи хоть одного шайтана, тогда я поверю. Мулла сказал, завтра приходи, ко мне женщину тоже приведут, в нее шайтан поселился, буду сурами изгонять.
— Вах! Кто это?!
— Клянусь, не знаю. Говорят, в городе она живет, у нее родственники знают нашего муллу. Они ее привезут. Юсуп говорит: Исрапил, ты не боишься, что шайтан в тебя запрыгнет? Исрапил тогда тоже говорит: вах, что ему во мне делать, что ему в женщине не сидится? Женщина — существо слабое, все его капризы будет выполнять. Очень, говорит, я сомневаюсь, что он захочет из нее в меня перейти. Юсуп тогда говорит: если ты не веришь в шайтана, ты в Аллаха не веришь, потому что Аллах в Коране про шайтана написал. В огонь ада ты попадешь, Исрапил. Клянусь, я таких упрямых людей, как Исрапил, никогда в жизни не видел, — сказал дедушка. — Завтра он к мулле пойдет, посмотрим, что потом скажет, другие песни петь будет.
Аллах! Я слушала своими ушами, что дедушка говорил, и не верила. Если старики на годекане судачат о шайтанах, то чем тогда они отличаются от бабушки с соседками? Как в такое поверить — в то, что дедушка говорит? Где тогда мудрость, которая должна сидеть под их седыми папахами? Не могла я поверить в такое. Я вспоминала, что, когда проходила мимо них, такие лица у них серьезные тоже были. У меня даже сердце замирало, когда я шла и думала, что они такие важные случаи решают, а если не решат, то в нашем селе, и в других селах, и в городе, и даже во всем мире плохо будет. А женщине к годекану даже приближаться нельзя. Такой позор будет, если какая-нибудь женщина сядет на годекане. Только такого позора ни разу не было ни в нашем селе, ни в других селах. О таких позорах я даже не слышала. Женщина сама знает, что она ниже мужчины, что она глупая, сплетница, что мудрость даже никогда не подумает опуститься к ней на голову. Все женщины об этом знают с рождения. Но если старики, как бабушка с соседками, на годекане про шайтанов говорят, то почему я должна считать себя ниже их, думала я. Аллах, пусть я так думать не должна была, но я так думала.
