Эдуард Тополь - Московский полет
– В семьдесят восьмом году по приказу Романова ленинградский КГБ арестовал мой фильм. А потом, уже по приказу Павлаша, его смыли. Но, может быть, и не смыли? Может, он лежит в ваших архивах? А?
– Дорогой мой!…– генерал доверительно тронул меня за плечо.
И – в тот же миг разом сверкнули несколько блицев.
Я оглянулся. В нескольких шагах от нас стояли с фотокамерами Мичико Катояма, Моника Брадшоу и весь мой «боевой взвод» – полковник Лозински, адвокат Норман Берн, мэр-здоровяк Джон О'Хаген и ковбой-издатель Роберт Макгроу. Роберт держал свою видеокамеру на плече, как гранатомет. Я невольно улыбнулся этой охране. А генерал тем временем сказал:
– Дорогой мой! У нас сейчас постоянно требуют то архивы Сахарова, то дневники Валенберга, то какие-то рукописи! Но у нас ничего нет, клянусь! Вы же советский в прошлом человек, вы должны понимать: если был приказ что-то уничтожить или смыть, то приказы в то время выполнялись.
И он так подчеркнул слова «в то время», чтобы на этот раз я поверил ему на сто процентов. Да, в то время приказы действительно выполнялись. И если все эти годы в моей душе еще теплилась призрачная надежда, что где-нибудь в подвалах КГБ на архивной полке лежит опечатанный металлический ящик с моим фильмом, то теперь…
– Would you shake hands, please [Пожмите друг другу руки, пожалуйста]! – прозвучал сбоку тонкий голосок миниатюрной Мичико Катояма.
Я еще колебался какую-то долю секунды, но генерал уже протянул мне руку, и в этом жесте не было никакого подтекста или символики, это просто рефлекторный ответ на просьбу женщины и фотографа.
Но именно этот непроизвольный жест обнаружил, что генерал прекрасно понимает по-английски! Хотя на протяжении всей конференции общался с нами только через переводчика.
14
Я шел по Москве.
Мне хочется написать эту фразу еще раз, на отдельной строке заглавными буквами: Я ШЕЛ ПО МОСКВЕ.
И еще раз: Я ШЕЛ ПО МОСКВЕ.
Потому что Я – улетевший из этой страны в самый разгар холодной войны, Я – отрезавший ее от себя, его руку, пораженную гангреной, Я – выскребший из себя даже сны о Москве, как при аборте выскребают ребенка, Я – написавший несколько таких антисоветских романов, что издатели, страшась мести КГБ, советовали мне публиковать эти книги под псевдонимом, – ШЕЛ – сам, своими ногами, не в наручниках, не во сне, а жарким солнечным днем! – ПО МОСКВЕ!– вы понимаете?! – по мостовым моей юности… по своей прошлой жизни…
Я шел, и душа моя пела, как у ребенка, проснувшегося солнечным утром. Всю нашу делегацию увезли из АПН на обед, а потом их поведут на русский балет на льду, поскольку Большой театр – дежурное блюдо для всех иностранных туристов – закрыт на ремонт. Но я бы и в Большой не пошел – у меня слишком мало времени в Москве, чтобы терять несколько часов на театр. Ведь послезавтра мы уже летим в Ленинград, а оттуда через три дня поездом – в Таллинн, и все – бай-бай, USSR!
И вот я иду по Москве… От АПН к Дому кино на встречу с друзьями.
Космонавты, которые ходили по Луне, испытывали, по их рассказам, неземное удовольствие от отсутствия притяжения. И космонавты, которые летают вокруг Земли, тоже кайфуют там от невесомости. Но я уверен, что еще большее удовольствие они ощущают в момент приземления, когда выходят из космических кораблей и идут по своей собственной, самой обыкновенной, но такой родной земле. Десять лет я был в невесомости, я жил на Луне. А теперь я вернулся на СВОЮ планету, я иду по СВОЕМУ асфальту, я дышу СВОЕЙ атмосферой и я читаю СВОИ, русские вывески. Пусть на этой планете земное притяжение усилено давлением КГБ и КПСС – мне плевать, я сейчас этого и не ощущаю. Пусть 11 лет назад они арестовали и смыли мой фильм – теперь КГБ будет всюду стелить перед нашей делегацией красные дорожки, ведь им так нужно, чтобы мы рассказали миру, какие они мирные и демократичные. И пускай московский асфальт сер от пыли и газетного мусора, заплеван и перерыт канавами – мои ноги ступают тут легко, как ноги Христа по воде. И пусть атмосфера Москвы загазована выше всех допустимых пределов, я дышу этим воздухом, как веселящим газом. А про русские вывески и говорить нечего! – пусть это не бродвейская реклама, а самые стандартные, дубовым шрифтом написанные слова из лексикона пролетарского неандертальства – «ПРОМТОВАРЫ». «КУЛЬТТОВАРЫ», «ХОЗТОВАРЫ», «ВОЕНТОРГ», – но все равно я тут как рыба в воде! Я иду по Москве. Я – иду – по Москве!
Вы слышите? Я ИДУ ПО МОСКВЕ-Е-Е-Е-Е!!!! Я шагаю, перекатывая в голове эти невероятные слова, повторяя их, щупая языком, небом, гортанью.
Мне хочется танцевать, выкрикивать эти фантастические слова, петь их, сказать кому-нибудь!
Десять лет Лиза внушала мне, что я старый, нелюдимый и никому не нужный облезлый пень. И – внушила! Я жил, как тень, как нелюдь, черные кошки когтями рвали мне грудь по ночам. Но теперь вдруг – я вернулся к самому себе, прошлому, и нет у меня никакой жены! И не было! Это был просто сон, ночной кошмар, а теперь я проснулся! И светит солнце! Облака в небе! И я дышу! И я иду по Москве!
Какая-то мятая консервная банка валялась на тротуаре, я саданул ногой, она обрадованно покатилась по асфальту, звеня и подпрыгивая. «Звеня и подпрыгивая» – писал я когда-то на школьной доске примеры с деепричастными оборотами… Даже мятая консервная банка говорит здесь со мной на моем языке!
Но через несколько кварталов мне пришлось обуздать свою эйфорию. Потому что глаза и лица прохожих не отвечали на мою улыбку. Наоборот, я постоянно натыкался на отчуждение в их взглядах и даже враждебность. В первые минуты я еще недоумевал – почему они не улыбаются в ответ, почему отгораживаются, как вакуумом, или даже со злостью отталкивают меня глазами и проходят, сухо поджав губы? И только через несколько кварталов сообразил – я же для них иностранец! На мне нет ничего модного, с бирками от Кардена или братьев Бруке, но советским людям и не нужно этого, у них поразительно развито чувство селекции на своих и чужих – даже по походке, по цвету лица они запросто отличат иностранца от советского. Я и сам это делал когда-то с первого взгляда. Это же легко: посмотрите, как все иностранцы держат плечи – как люди, которым не приходится постоянно таскать в руках тяжелые сумки с картошкой, луком, макаронами и другими продуктами из центра города на окраину, из автобуса в метро и снова в автобус, а потом еще вверх по лестницам, без лифтов. От этой ежедневной, многолетней, в любую погоду ноши – навстречу снегу, пурге и слякоти – плечи советских людей выпячены вперед, спины сутулы, головы набычены и глаза глядят исподлобья. А от постоянной нехватки фруктов, овощей и лосьонов кожа их лиц суха, землиста и пориста. А иностранцы? Я имею в виду тех иностранцев, которые могут себе позволить путешествовать по миру. Гляньте на американских старушек туристок – у них же фигуры, стать, походка, как у Майи Плисецкой, а лица – как наливные яблочки…
Какую же реакцию может вызвать у обитателей, скажем, Гарлема, какой-нибудь богатый австралиец, который с идиотской улыбкой пойдет по Amsterdam Avenue в районе 140-х улиц, восторгаясь разбитыми домами, мусором на мостовой и нищетой местных жителей?
Усилием лицевой мускулатуры я убрал с лица улыбку. И, трезвея, увидел, что Москва не совсем та, какой я оставил ее десять лет назад. Что-то серое и неряшливое появилось в ее облике, как у уличной попрошайки возле Пэн-Стэйшен. Да, с фронтонов домов исчезли гигантские транспаранты «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ» и «ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ». Но, отпав, как ночная косметика с лица проститутки, они обнажили осыпавшуюся штукатурку и трещины на стенах, плесень, грязь и запустение. Многие старые и знаменитые по русской литературе дома стоят теперь в ремонтных лесах, но толстый слой пыли на окнах и полное отсутствие строительных кранов ясно говорят, что никто эти дома не ремонтирует уже как минимум пару лет. И ветер несет через эти руины какой-то сор, обрывки газет, пыль…
Господи, неужели и я так облез, постарел, опустился? Но вот я дошел до Арбата, и душа моя снова воспарила. Потому что Арбат – это московская виа Венето или Мулен Руж. Тут, в ресторане «Прага», в банкетном зале на втором этаже, Аня нашла меня через год после нашего первого разрыва. Я отмечал свой очередной день рождения, и за большим банкетным столом сидели все мои киношные друзья: Семен, Михаил, Левка Толстяк, Эд и еще человек десять. А по правую руку от меня сидела пышная юная брюнетка, жаркая, как грузинская княжна. Она была дочкой какого-то ракетного генерала и очень хотела выйти за меня замуж со всем причитающимся ей приданым – папиными дачами в Крыму и под Москвой, роскошной квартирой на Фрунзенской набережной, машиной «ГАЗ-24» и т.д. и т.п., которые полагались генералу ракетных войск в самый расцвет брежневской эпохи застоя.
И вдруг дверь банкетного зала открылась и вошла Аня – опять в желтом платье, с полевыми цветами в руках и с близоруким прищуром русалочьих глаз. И в тот же миг мое сердце и печенка ухнули вниз, как в скоростном лифте. И весь банкет пошел вверх тормашками, и уже назавтра мы с Аней поселились у Семена, улетевшего в киноэкспедицию, и прожили вместе… ровно две недели. А через две недели Аня напилась, стала бить посуду и кричать, что подыхает со мной от скуки, потому что я занят только своей пишмашинкой и своим е… новым сценарием. И, хлопнув дверью, ушла, и я видел с балкона, как хмельным движением руки она остановила такси. Я закурил, сварил себе чашку черного кофе – тогда в СССР кофе было сколько угодно – и сел к пишущей машинке. Работай! – приказал я себе. Когда женщина уходит, ее нельзя останавливать.
