Василий Аксенов - Москва Ква-Ква
«Прочти мне что-нибудь из нового, – попросила она. – Только не из „Тезея“. И не из „Дневников“. И не из „Испании“.
Он стал читать из нового цикла «Ночные звуки Первомая».
Ах, девушка моя родная,Под звуки красного числаТы шла, сияя и рыдая,Портретик Сталина несла.
Так вот, значит, что нужно делать, чтобы стать лирической героиней, печально думала она. Спасибо, мамочка, за вашу книжечку, столь изящно забытую в ванной.
На прощанье поэт неудачно пошутил: «Смотри, поосторожней на лекциях политэкономии».
Она долго плавала под ослепительным небом, лавируя среди визжащих, хохочущих и ойкающих московских тюлених и фыркающих матерком тюленей. Посредине реки ложилась на спину, делая вид, что не замечает фотографирующих ее с двух яликов стиляг. Наконец, выбежала из воды и взлетела по ступеням, рассыпая массу сверкающих, изумрудно отсвечивающих от купальника брызг. Уселась прямо на граните, стала отжимать весьма отяжелевшую косу.
Мы подошли к ней вместе с несчастным Дондероном. Можно к вам присоединиться, мисс? Она с интересом уставилась на меня. Ах, это вы, Таковский! Прошу вас, сэр. Юрка безотчетно кусал губы. Тут следует отметить, что он был в великолепных шерстяных плавках, а я в синих трусах х/б, но зато с недурной вышивкой по бокам: на правом боку негр с трубой, на левом – дева с веслом, кое на кого похожая.
«Экие у вас штаны заграничные, Так Такович!» – насмешливо восхитилась Глика.
«Чисто казанские, – сказал я. – Просто девчонки с санфака сделали вышивку мулине. – И пояснил: – По моим рисункам, конечно».
«Браво, браво, какой разносторонний талант! – еще пуще насмешничала Новотканная. – Экий Леонардо да Винчи!»
Юрка, конечно, не удержался от остроты: «Да Винчи, да недовинченный». Я бы тоже не удержался от точно такой же остроты. Мы уселись на ступеньке рядом с Гликой, я справа от нее, Дондерон слева.
«Я очень польщен, мисс, что вы запомнили мое имя», – сказал я.
«Позвольте, но как можно такое имя забыть, Так Такович Таковский?» – продолжала она театральничать.
«Ну и девчонка!» – подумал я. Юрка, отвернувшись, насвистывал блюз из кинофильма «Рим в 11 часов».
«Прошу прощенья, вкралась небольшая ошибка, – сказал я. – Вы говорите Тaкович, а надо Такóвич. Ударение на втором слоге».
«Спасибо, что не дали мне за это оплеуху», – с полной серьезностью сказала она.
Я чуть не задохнулся от восхищения. Во всей Казани, даже на инязе педа, не найдется девки, которая бы смогла так словесно срезать!
«Ну а как насчет очередного экспромта? Потянете?» – спросила она. Она, видно, думала, что «девку окаянную» я заранее на Первомай подготовил. И тут же я начал рубать «лесенкой» в духе Маяковского:
Товарищи, мне нравитсяОдна комсомолка!Ее фигура —Сплошной изумруд!На губах у нееНасмешки колкие,Ну а в мысляхЛюбовь и труд!
Она одарила меня поистине изумрудным хохотом. «Вот это да! Ну и ну! Каков Такoвич!» Интересно будет заметить, что даже страдающий Дондерон засмеялся.
Как вдруг смех оборвался. Оба персонажа уставились сверху в умеренно обнаженную толпу, как будто там появилось нечто экстраординарное. Между тем там просто шествовал патриций. Молодой мужчина в белом купальном халате медленно пробирался через простецкую толпу москвичей. Движения его были исполнены уверенности, черты лица выражали благосклонность и улыбчивость. Если бы не светлая копна волос, я бы сказал, что он похож на Роберта Тейлора из «Моста Ватерлоо». С этой копной волос он больше напоминал советского киногероя Самойлова или, скажем, поэта Смельчакова.
Он снял халат. Никаких жиров, хотя слегка, самую чуточку, чуть-чуть боковины нависают над краем плавок. Грудная клетка, однако, слегка чуть-чуть дисгармонична. Ага, следы пулевых ранений, три маленьких кратерка, по диагонали в ряд. Должно быть, стреляли из автомата в упор.
«Этот парень, ну вон тот, на кого все смотрят, как видно, воевал всерьез», – сказал я.
Тут я заметил, что Глика и Дондерон впервые обменялись взглядами. Прочесть эти взгляды мне не удалось.
«А вы знаете, кто это, Такoвич? – с некоторой лукавинкой спросила Глика. – Семижды лауреат Сталинской премии Кирилл Смельчаков». «Вот это да! Ну и ну! – вскричал я с непосредственностью провинциала. – Неужели тот самый, „поэт Надежды“?!»
«Кирилл!» – Глика подняла обе руки над головой и стала как бы полоскать кистями воздух. Странный жест: с одной стороны, знак капитуляции, а с другой – полная легкомысленность. Поэт отыскал ее взглядом и мгновенно просиял. Отличный кадр: поэт, просиявший при виде девушки. Он показал жестами свои намерения: сейчас, мол, искупаюсь и подойду. Пощелкал по циферблату часов на запястье. Показал перстами цифру 10. Пошел к воде.
«Глика, видите, часы забыл снять этот ваш… товарищ… Хотите, догоню?» Настроение у меня пошло вниз. Хотелось прекратить весь этот дурацкий флирт, обмен подколочками. Радио над пляжем сильно вопило: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой…»
«Да у него „Командирские“, водонепроницаемые», – пробормотал Дондерон.
Смельчаков приближался к воде. Какие-то девахи лезли к нему за автографами, то есть, если перевести на патриотический, за «саморосписью». Прыгнул в воду, поплыл хорошим брассом. Мы трое замолчали, как будто потеряли нить беседы. Я стал выискивать в толпе современников Кирилла Смельчакова со следами боевых ранений и сразу одного нашел. Чуть ниже по ступеням, спиной к нам стоял некто довольно длинный и узкий, но с мохнатыми тяжелыми плечами, с лысой смуглой башкой, напоминающей желудь. Под левой лопаткой у него наблюдался довольно глубокий каньон. Наверное, осколок пропахал.
«Вот интересно, если сравнить… – вяловато начал я, – …сравнить, скажем, раны наших ветеранов с ранами героев какого-нибудь античного града, ну, скажем, Сиракуз… Тоже ведь резня порядочная была две тысячи лет назад, но только холодным ведь оружием, верно? Да и хирургия еще была не на высоте…»
«Послушайте, Таковский, откуда вы знаете про Сиракузы? – с чрезвычайным возбуждением спросила Глика. – Мы дома только и говорим про эти Сиракузы, а вы-то откуда знаете?»
«Да из Платона, – промямлил я. – Там его вроде в рабство продали, потом он вроде бежал, бродил там как неприкаянный…»
«Юра, – вдруг повернулась она к Дондерону. Тот вздрогнул. – У твоего друга какая-то специфическая фантазия. То он про вечную ссылку какую-то говорит, то про раны, то про рабство Платона… – И вдруг воскликнула: – Вот это да, это он!»
Последний возглас был вызван тем, что человек с каньоном под левой лопаткой повернулся к нам в профиль. Теперь мы видели его крупный нос, выпуклую грудь, впалый живот, увесистый гульфик плавок, длинные квадрицепсы нижних конечностей. Фигурой он был похож на бывшего чемпиона по легкой атлетике. Вылупив свои чудесные зенки, Глика не отрываясь смотрела на него. Мы для нее перестали существовать.
«Ты не знаешь, кто это такой?» – спросил я Юрку.
«Случайно знаю, – ответил тот. – Это юрисконсульт Крамарчук. Работал с моим батей над договором по полному собранию сочинений».
«Что за вздор ты несешь, Юрка! – Глика как завороженная смотрела на человека с каньоном под левой лопаткой. – Это же наш сосед, контр-адмирал Моккинакки. – Она встала, вытянулась всей своей тонкой фигурой и стала махать рукой. – Товарищ Моккинакки! Георгий Эммануилович! Жорж!»
Товарищ, названный почти одновременно юрисконсультом и контр-адмиралом, услышав ее голос и увидев машущую руку, растолкал стоящих поблизости купальщиков и помчался вверх, к нам, каждым огромным скачком преодолевая несколько ступеней. Через несколько секунд он был уже на нашем уровне и полетел вперед, уподобляясь древнегреческим бегунам с краснофигурного килика. Я ждал увидеть вблизи какое-нибудь человеческое чудовище, но он, приблизившись, явил вполне приятную смуглую ряшку еще не старого, хоть и лысого мужчины, сияющую от счастья видеть второкурсницу МГУ Глику Новотканную.
«Глика! Родная моя! Я тебя повсюду искал! Сегодня утром прилетел! Бросился на восемнадцатый, не нашел! Бросился на Манежную – не нашел! Вдруг увидел регату на реке! Интуиция подсказала – гони туда, в ЦПКиО! Спасибо ей! Вечное спасибо ей!»
«Да кому, Жорж? Кому?» – смеялась счастливая Глика.
«Интуиции, Глика! Не подвела!»
Он обхватил ее за талию и даже слегка приподнял, а она слегка на нем повисла. Вот странная несоразмерность, подумал я. Допустим, я или Дондерон влюбляемся в женщину бальзаковского возраста. Разве мы будем у всех на глазах сиять от счастья при встрече с такой женщиной? Скорее уж будем проявлять сдержанность, не правда ли, Дондерон? А тут у всех на глазах чувиха нашего юношеского возраста вне себя от счастья навешивается на лысача! Это все Хемингуэй натворил, согласен, Юрка? Бальзак совсем еще годных женщин облажал, а Хем героизировал пожилую мужскую кобелятину. Не плачь, Дондерон, мы тоже такими будем, если в тюрьму за джаз не сядем. Ну вот, она уходит с этим Кокки-мокки-накки-такки, а нам, мальчикам, даже «пока» не говорит. Остается только посмотреть, как вернется из плаванья поэт Смельчаков.
