Михаил Веллер - Бомж

— Есть, — говорю, — и даже два. А в перспективе будет еще одно.

Она милая такая, свежестью пахнет, слегка парфюмом, и заткнулась на несколько секунд, забыла ротик закрыть: соображает.

— А… какие у вас… какая недвижимость?

— Огромная у меня недвижимость. Подвал не движется, коллектор не движется, заводские цеха не движутся, вот и улица эта наша с вами не движется. Так что у меня всегда одно жилье основное, а другое запасное. На случай, если в основное попасть не удастся. А в перспективе, сами понимаете, два квадратных метра, не подлежащие отчуждению.

Она подумала, покряхтела и стала перестраиваться:

— Это замечательно, что вы не теряете чувство юмора! Никогда не надо унывать — все в жизни повернется к лучшему!

— Главное — под него не попасть, когда оно поворачиваться начнет, к лучшему, а то мокрое место останется.

Народ заржал. Девица приободрилась.

— Скажите, вот вы — представитель неимущих слоев населения. Для нас — позор, что есть люди, которым негде жить. Вы слышали, что областное законодательное собрание одобрило сокращение социального жилья? Как вы к этому относитесь?

— Я к этому не отношусь. Строят они, не строят, — один хрен, простите, бомжи были и будут. Они построят и промеж себя все поделят.

— То есть вы не верите в улучшение своей жизни?

— Девушка, вы видите, какой я синий?

— Не-ет…

— Это потому что вы в розовых очках. Я верю в улучшение своей жизни, я так верю, что аж посинел! Синие лица вообще у бомжей видали? Это потому что мы сильно верим в улучшение своей жизни.

— Пить меньше надо, — посоветовали из толпы.

— Вы не правы, товарищ. Не выпьешь — не поверишь.

Народ снова заржал. Я чувствовал себя в ударе, голова была хрустальная и четкая, как много лет назад, как в молодости, когда я был королем и дирижировал куче восторженных менеджеров, внушая наверняка втюхивать лавины моих фантиков.

Девица совершила умственный маневр.

— Вот вы — обездоленный человек, живущий в великой богатой России. Скажите — какие чувства вы испытываете к своей стране? И можете ли гордиться ей?

И тут произошло нечто странное, будто я начал говорить без участия головы, само пошло:

— Гордишься ведь не своей жизнью. Гордишься историей своей страны, ее победами, ее культурой, ее богатствами, открытиями ее великих ученых. Мы все гордимся Россией, великой страной с огромным будущим.

Сказал и думаю: во залепил. Во что телевидение с человеком делает.

У девицы — бровки вверх, а ротик до ушей. И — с подъемом:

— Наш мэр выступил с инициативой обеспечить всех граждан трудоспособного возраста рабочими местами. Если бы вам предложили любое рабочее место на выбор, что бы вы хотели делать?

Но я уже пришел в себя.

— Я бы хотел работать лифтером.

— Э-э… где?..

— В женской бане.

— В смысле, простите?

— Лифчики с женщин снимать.

Толпа загоготала. Я всегда имел успех у кретинов. Это древняя и хамская шутка, от старпера-то девушке. Она немного побледнела и поджала лицо. Решала задачу: оскорбиться и с презрением уйти — или принять вызов и доказать поганому бомжу свое интеллектуальное превосходство. А уже тогда уйти. Гордо.

— А если серьезно? — спросила она, поднявшись над пошлым юмором. — Что вы хотели бы делать в жизни? Или ваш сегодняшний образ жизни — это ваш выбор?

— Этот выбор никто не делает добровольно, девушка. К нему жизнь толкает. Кого с жилплощади выписали, кто документы потерял, кто от семьи сбежал, ну и всякое такое. А когда приспособишься — делать уже ничего вообще не хочется. Вот вам хотелось бы ничего не делать? Ну — вилла, богатый муж, яхта, показы мод. И ни-че-го не делать?

— Ого! — ответили в толпе. — Мечта всей жизни! Москва — чемодан — Ницца!

— Так вот — у меня это все уже есть. Причем — без мужа, виллы и яхты. Ноу проблем!

Лицо девицы исказилось от мучительного умственного усилия. Ей явно хотелось оставить в своем репортаже колоритного бомжа с парой фраз по теме.

— Вы чувствуете в последнее время падение своего жизненного уровня?

Я всегда знал, что тележурналистки — идиотки, но не знал, что настолько.

— Если вы подскажете, куда мне еще упасть, я готов попробовать.

Ишь ты — мне зааплодировали.

— То есть на вас, как на представителе самых неимущих слоев населения, общее падение жизненного уровня не отразилось. Сейчас вы не имеете возможности работать — и однако одобряете ли вы инициативу мэра о создании рабочих мест?

Опять двадцать пять. Городское телевидение. Ей важно, свеженькой подстилке, чтоб даже бомж поддержал мэра. Соцзаказ у нее свербит. Между ног.

— Девушка, вот когда мэр станет бомжом («Скорей бы!» — крикнули в толпе), а я мэром — приходите, и я дам вам интервью. А пока — где я и где мэр? И какое мне дело до него, а ему до меня?

— Хорошо, последний вопрос: что бы лично вы могли пожелать городским властям? Возможно, больше заботиться о бездомных и бедных?

— От их заботы мы вообще вымрем. Я им желаю выйти на покой и окончить свои дни там, где им и место — половине в тюрьме, а другой половине в сумасшедшем доме.

— Хорошо. Тогда такой, самый последний вопрос: что бы вы хотели, чтобы я у вас спросила?

— Спасибо. Тогда я открою вам свою мечту. Спросите меня: хочешь со мной потрахаться?

— Да ну тебя к черту, старый хрен, — раздраженно сказала девица. — Я на работе, работаю я, ну неужели не понятно? Ладно, не пропадать же разговору. Ну хоть пожелай на прощание нашим телезрителям чего-нибудь. Без матюгов только! Итак (она снова перешла на оживленный приподнятый тон): что вы, с вашим нелегким жизненным опытом, хотели бы пожелать нашим телезрителям?

— Никогда и никому я не позволял сделать себя несчастным. И вы не позволяйте. Рвите глотки гадам, уходите в бомжи, но никому и никогда не позволяйте сделать себя несчастными.

— Ладно. Выберем кое-что. Спасибо. — Она отвернулась и отдала микрофон оператору, всунувшему его в гнездо сбоку камеры.

— Алена, я предупреждал, не фиг лезть к этому бомжу, — сказал оператор, складывая ноги штатива.

— Интересно, кем он был, — сказала девица, перестав обращать на меня внимание.

— Никем он не был.

Люди разошлись. И я пошел. После творческой работы возникает потребность выпить.

Гибель Третьего Рима

Всем известно, что к Пророку приближаться страшновато. Даже если редко и без задних мыслей — открыто попросить немного деньгами помочь. И что меня черт вдруг дернул за ним следить — даже объяснить не могу.

А он вдруг повернулся на тротуаре и пошел среди прохожих мне навстречу. И вроде глаза патлами закрыты, как у терьера, а я его глаза вижу — и шевельнуться не могу. Вот такая ерунда. Стою, как в столбняке.

Он подошел и спрашивает:

— Знать много хочешь? Ну, пошли.

И пошел я за ним. Пока шел — подумал: я ж теперь к нему дорогу знать буду, а этого никто не знал, значит, убьет он меня, чтоб дом его не открылся. А все равно иду за ним, как привязанный. А потом сообразил: если он захочет, чтоб я забыл к нему дорогу, так я ее ввек не вспомню. Я и так уже мало чего помню. И от этой мысли мне полегчало.

В каком-то дворике он спустился на шесть полуподвальных ступенек у стены, всунул в скважину ржавой двери странный кривой ключ, и внутри стали с тяжелым таким металлическим стуком отходить запоры.

— Заходи, — велел он, а дверь сама закрылась.

В его полуподвале было чисто, как обычная комната с кроватью и столом, а на полу стоптанный ковер. Он налил из крана воды в чайник, поставил на плитку и включил ее. Все типа обычной дворницкой. Может, он дворником оформился? А чего к горсовету ходит? Может, просто миссия у него такая. А может, такая форма сумасшествия.

— О сумасшествии не думай, а то двинешься, — предупредил он, не поворачиваясь. — Говори — чего хотел?

Ребята, я ничего не хотел. Но тут понял, что конечно хотел. Само собой, иначе зачем бы я за ним следить пытался.

— Ну? — приказал он, повернувшись, снял пальто, сел на стул, а мне кивнул на другой.

Глаза у него оказались не черные, а серые, а белки желтые с красными прожилками.

И тут я понял, что задаю главный в жизни вопрос. Следователь был, мама умерла, бомжом я стал, и вот только тут у него в полуподвале я задаю главный вопрос своей жизни. Наверное, я побледнел даже.

— Не бойся, — сказал он. — Чему быть — того не миновать. Сам знаешь.

Все оказалось так серьезно, что серьезнее и быть не может. Я прямо похолодел от своего вопроса. И спросил:

— ЧТО ДАЛЬШЕ БУДЕТ?

У него что-то в лице сделалось такое, будто он вздохнул. Хотя лицо оставалось неподвижное, как всегда.

— Оно тебе надо? — спросил он с высокомерием и сожалением одновременно (мне так показалось).

— Надо, — услышал я свой ответ.