Елена Катишонок - Когда уходит человек
Этой мыслью он поделился со вторым раненым, но понимания не встретил — тот больше всего беспокоился, правильно ли срастаются поломанные кости. Правда, выслушал не перебивая, а потом обидно хмыкнул, ощупывая отросшую бороду: «У-хм: будут шпионы с тобой нянчиться, лечить да кормить», хотя нянчились гораздо больше не с Йосей, а с ним, а теперь отправили куда-то с чужими документами. Это случилось несколько дней назад. Лишившись единственного собеседника, Йося продолжал мысленно с ним спорить, только все аргументы расшибались об это хмыканье и слово «лечить». Если не шпионы, то почему они говорят по-немецки?
Новая догадка оказалась так ошеломительно проста, что у Йоси перехватило дыхание. Немцы, вот кто они; потому и говорят… на своем языке. Дальше все выстраивалось настолько логично, что можно было только изумиться, как ему сразу не пришло это в голову. Конечно, они в руках у немцев; форму и документы у них отобрали, а их самих лечат, чтобы… Дальше воображение отказывало. Ясно было, что одного немцы уже завербовали; на очереди они; потому-то старый доктор — фашист! — не разрешает ему выходить, держит их в плену, под видом лечения… А он, дурак, еще говорил при них, что пойдет к нашим!
Теперь Йося неистово ждал, когда выздоровеет его сосед — нужно было бежать из этого фашистского логова, бежать вместе и как можно скорее.
Несколько раз он подходил к лежащему: «Товарищ майор, разрешите обратиться!», — но тот не отвечал. Не отвечал он и фашистам, только поворачивался на звук голоса и смотрел без интереса, как смотрят на стену или закрытую дверь. Повязки на голове у него больше не было, волосы отросли темнорусым ежиком. Он уже вставал и бесцельно двигался по комнатам, беря в руки то статуэтку, то пепельницу, то чашку; вертел и ставил обратно. Каждый день ему задавали одни и те же вопросы, стучали особым молоточком по коленкам и светили фонариком в глаза; раненый напряженно хмурил ровные, как шнурки, брови, но ничего не отвечал. Спятил, сообразил Йося, и не удержался от вопроса:
— Он… всегда такой будет?
— Не думаю, — ответил старик, но без особой уверенности. — Это последствие травмы: он ничего не помнит. Не помнит, как его зовут, кто он такой. Не знает, что с ним случилось. Постепенно… со временем регенерация возможна, но мы не знаем, когда это произойдет.
И произойдет ли, добавил про себя Макс. Однако его не покидала уверенность, что он где-то встречался с этим человеком. У кого из нас амнезия, злился он, у него или у меня?.. А тут еще выселение, необходимость искать жилье, что неизбежно сводится к паспорту, благодаря которому он вне закона так же, как этот мальчуган. Да, мир опять разделился: в этот раз на тех, кто знает о его еврействе, и тех, кто не знает. К тем, кто не знает, относилось зеркало и все человечество; знали же немногие: брат отца, дядя Маврик, давно уехавший в Америку, Зильбер и дядюшка Ян, поскольку имел дело с его паспортом, а паспорт был первым из посвященных; выше его только префектура. Если паспорт «потерять», префектура выдаст новый, с теми же данными, если людям вне закона еще выдают паспорта… Паспорт не память, которой лишился этот несчастный. Сейчас не было даже возможности узнать, кто он — гимнастерка и планшет, по словам Шульца, были залиты кровью; сожгли, конечно. Так и подмывало спросить, откуда у старика взялся паспорт Федора Шаповалова, но все выяснилось случайно, когда Бергман вновь и вновь возвращался мыслями к собственному паспорту.
— Предположим, — хоть Йося находился в соседней комнате, старый хирург привычно заговорил по-немецки, — у этого неугомонного будет паспорт. Что дальше?
— Если б я не знал вас как врача, я бы решил, что вы граф Калиостро, — усмехнулся Бергман, — или начальник префектуры, не меньше.
— Врач, только врач. Год назад оперировал я почку одному… вот вроде нашего, — Шульц кивнул на дверь, — и до сих пор не знаю, как он удержался на этом свете. Может, и моя доля в этом была… — Помолчал, раскурил потухшую папироску и продолжал: — Парень поднялся, и ко мне явился его родитель: «отблагодарить», так сказать. Человек он непонятный и темный, но большой авторитет в своем мире, как выяснилось. Потом объявился снова — внезапно — в июле: доктор, что я могу для вас сделать, сейчас трудно?.. Трудно!.. У меня в клинике — вы помните — раненые, да в советской форме; ну, вылечить, а потом что с ними будет, в городе немцы? Короче, принес он мне документы, спросил только: хватит? Я тогда прямо затрясся: откуда?! Он смеется: не сомневайтесь, говорит, господин доктор, мы не мокрушники; паспорта — он как-то иначе назвал, — чистые. Вот такая клюква…
Из соседней комнаты тянуло табачным дымом и доносились куски разговора, из которого Йося понимал не много, но несколько раз отчетливо прозвучало слово «собака». Потом громко заговорили по-русски, и тут уж сомнений не оставалось: Бергман будет жить здесь, и не один, а с собакой!
Оставаться было нельзя.
Как бежать и куда, он представлял себе слабо, поэтому было решено провести рекогносцировку. Ночью, естественно, когда старик спит. Помогло и то, что он избавился, наконец, от больничной пижамы — Шульц дал ему надеть рубашку из странной, шершавой на ощупь, материи и брюки, которые пришлись как раз впору, разве что чуть длинноваты, но можно было завернуть края штанин. «Удобно? — с показной заботливостью спрашивал старик. — Ходи по дому, набирайся сил, а как закружится голова — баста: ложись». Теперь-то Йося видел его насквозь! Фашист ни о чем не подозревал. По утрам он дожидался Бергмана, «сдавал дежурство», по его собственному выражению, и уходил на полдня. Йося был уверен: в штаб; на самом же деле на работу, в больницу Красного Креста. В его отсутствие Макс приглядывал за вторым раненым, курил, читал, время от времени поднимал глаза на Йосю, улыбался и говорил что-то ободряющее. Тот вспыхивал, хмурился и брал с полки первую попавшуюся книгу, вот как сегодня. В глазах зарябило от узеньких колючих букв, в два ряда на каждой странице, но для Йоси это не имело значения: толстенная книжка была к тому же на непонятном языке. Сразу ставить обратно он постеснялся и начал листать, а потом ставить расхотелось — такие диковинные картинки попадались. Каждая проложена тоненькой прозрачной бумагой, которая плотно льнула к картинке, и нужно было осторожно отлепить невесомый листок, чтобы увидеть изображение. Какой-то младенец в люльке плывет по реке; наверно, неглубоко — по обеим сторонам трава колышется, а в небе тучи с крыльями… Нет, ангелы. На другой картинке опять ангел. Идет по ступенькам, а сзади женщины с малышами; один совсем слабый, сползает с лестницы. Религиозная книга какая-то, старался он разозлиться, всюду ангелы. Отлистал назад и хотел закрыть, но попалась картинка без папиросной бумаги и без ангелов: просто песок, а на песке лежал человек, раскинув руки и ноги. Второй, с палкой в руках, стоял у валуна и смотрел на лежащего. И небо зловещее, с молнией и тучами. Рассматривая, он не заметил, как приблизился Бергман, взглянул мельком:
— Гравюры Доре. Нравится?
— Очень мрачно, — неожиданно для себя произнес Йося.
— Что ж веселого, — отозвался тот, — брат убил брата.
Какое мне дело до ваших братьев и ангелов, рассердился Йося и представил, как он бросает эти слова Бергману в лицо. Я не ребенок; оставьте ваши книжки с картинками для других.
Теперь, в нормальной одежде, легче было обдумывать уход. В каком месте города он сейчас находится, Йося не знал. Несколько раз, встав в уборной на стульчак, дотягивался до окошка, откуда был виден истертый кирпич тротуара, булыжная мостовая, высокий каменный дом напротив, а за ним какая-то будка. Один раз из того же окошка он увидел настоящего живого немца. Тот шел с девушкой, приобняв ее за плечи. Они миновали дом Шульца, и рука солдата оказалась уже на талии. Девушка прильнула ближе. Они остановились, и Йося увидел, как рука немца поползла вниз. Сердце заколотилось так сильно, что Йося спрыгнул с унитаза и прислонился лбом к холодной трубе.
Выйти ночью, когда все спят; фонарь далеко, на самом углу. Он твердо решил держаться как можно дальше от центра. Только где он, центр?.. Остальные окна выходили в маленький садик, что никак не помогало. Так или иначе, ночью никто не заметит, что он еврей.
Андрей Ильич Шихов получил от дворничихи целых два письма: из Германии и Швеции, а впридачу новость о выселении, и воспринял ее почти с облегчением — жить на два дома утомительно. Особенно сейчас, когда Французский лицей закрылся и нужно было искать работу.
Стало известно, что квартиры будут заняты офицерами. Почему немецкое командование облюбовало именно этот дом, никто не знал, да и не задумывался, ибо переезд всегда сопряжен с другими, более насущными и хлопотными, мыслями. Учитель принялся паковать книги, избегая думать о мебели и о том, что придется, вероятно, оставить самые громоздкие вещи здесь, где поселятся чужие равнодушные люди, и если ему случится оказаться на Палисадной, он не станет смотреть на свой балкон и окна, ни в коем случае… Нет, он просто не будет появляться тут, пока… пока жизнью правит война.
