Маркус Зузак - Книжный вор

Макс лгал.

Когда остальное семейство вытолкало его, в нем, как непристойная мысль, пробилось облегчение. То, чего он чувствовать не хотел, но все равно чувствовал, да так остро, что хотелось сблевать. Как он мог? Как мог?

Но он смог.

— Ничего не бери, — сказал ему Вальтер. — Только, что на тебе. Остальное я тебе дам.

— Макс. — Это мать.

Из ящика стола она вынула ветхий клочок бумаги и сунула ему в карман куртки.

— Если вдруг… — Она еще раз напоследок обняла его, за локти. — Может, это твоя последняя надежда.

Макс заглянул в ее постаревшее лицо и поцеловал крепко-крепко, в губы.

— Пошли. — Вальтер потянул его, и вся родня стала прощаться и совать ему деньги и какие-то ценности. — Там полный хаос, и это как раз то, что надо.

Они вышли, не оглянувшись.

Это его терзало.

Если б он только обернулся, бросил последний взгляд на свою семью, выходя из квартиры. Может, тогда совесть не давила бы так. Без последнего «прощай».

Без последней сцепки взглядов.

Ничего, кроме ушедшести.

Следующие два года он отсиживался в убежище, в пустой кладовке. Там, где прежде работал Вальтер. Еды было мало. Зато полно страхов. Оставшиеся в округе евреи с деньгами эмигрировали. Евреи без денег тоже пробовали, но без особого успеха. Семья Макса попадала в последнюю категорию. Вальтер время от времени проведывал их, стараясь не привлекать лишнего внимания. Но однажды дверь ему открыл незнакомый человек.

Когда Макс услышал эту новость, все его тело как будто смяли в комок — словно страницу, измаранную ошибками. Как мусор.

И все же день за днем он старался развернуть и расправить себя, с отвращением и с благодарностью. Смятый, но почему-то не разорванный в клочки.

В середине 39-го, после шести с лишним месяцев кладовки, решили, что дальше нужно действовать иначе. Изучили бумажку, которую Макс получил, когда дезертировал. Именно так — дезертировал, не просто бежал. Так он на это смотрел сквозь абсурдность собственного облегчения. Мы уже знаем, что было написано на той бумажке:

— Дело все хуже, — сказал Максу Вальтер, — теперь нас могут накрыть в любую минуту. — Много сутулились в темноте. — Неизвестно, что случится. Меня могут выследить. Надо тебе, наверное, разыскать то место… Здесь я боюсь у кого-нибудь просить помощи. Могут выдать. — Оставался только один выход. — Я поеду туда и найду этого мужика. Если он стал фашистом — что очень может быть, — развернусь и уйду. По крайней мере, будем знать, richtig?

Макс отдал Вальтеру на поездку все деньги до последнего пфеннига, и через несколько дней, когда тот вернулся, они обнялись, а потом Макс затаил дыхание.

— Ну?

Вальтер кивнул:

— Мужик хороший. До сих пор играет на аккордеоне, про который тебе рассказывала мать, — твоего отца. Он не в партии. Дал мне денег. — На том этапе Ганс Хуберман был простым списком свойств. — Довольно бедный, женат, и у них ребенок.

В Максе зажегся еще больший интерес:

— Сколько?

— Десять. Не бывает все идеально.

— Да. У детей голодные рты.

— Нам и так уже повезло.

Посидели в молчании. Его нарушил Макс:

— Наверное, он меня уже ненавидит, а?

— Не думаю. Он дал мне денег, так? Сказал, уговор есть уговор.

Через неделю пришло письмо. Ганс сообщал Вальтеру Куглеру, что постарается прислать нужные вещи, как только сможет. В письме была одностраничная карта Молькинга и Большого Мюнхена, а также прямого маршрута от станции Пазинг (что понадежнее) до порога Хуберманов. Заканчивалось письмо, как и следовало ожидать.

«Будьте осторожны».

В середине мая 40-го прибыл «Майн кампф» с ключом, изнутри подклеенным к обложке.

Этот мужик гений, решил Макс, но о поездке до Мюнхена все равно не мог думать без содрогания. Ясно, он не хотел бы — как и остальные причастные к делу, — чтобы поездка эта вообще состоялась.

Но не всегда выходит по нашему хотению.

Особенно в фашистской Германии.

И опять прошло время.

Война разгоралась.

Макс по-прежнему прятался от всего мира, но уже в другой пустой комнате.

И вот — неизбежное.

Вальтера оповестили, что его отправляют в Польшу — и дальше утверждать власть Германии над поляками и евреями равно. Ведь одни не лучше других. Время пришло.

Макс пустился в путь до Мюнхена и Молькинга, и вот он сидит на кухне у чужого человека и просит помощи, которая ему так нужна, и страдает от презрения, которого, как он чувствует, достоин.

Ганс Хуберман пожал Максу руку и представился.

В темноте сварил ему кофе.

Девочка давно ушла, но вот к прибытию приблизились еще чьи-то шаги. Та самая темная лошадка.

В темноте каждый из троих был полностью сам по себе. Каждый вглядывался. И только женщина говорила.

ЯРОСТЬ РОЗИНА

Лизель уже снова погрузилась в сон, когда в кухню ворвался несомненный голос Розы Хуберман. Он растряс девочку.

— Was ist los?

Лизель одолело любопытство — она представляла, какими тирадами может пролиться ярость Розина. На кухне определенно произошло какое-то движение и подвинулся стул.

После десяти минут мучительного самообуздания Лизель выскользнула в коридор, и увиденное немало ее изумило: Роза Хуберман стояла за плечом Макса Ванденбурга, наблюдая, как он жадно глотает ее пресловутый гороховый суп. На столе воздвиглось пламя свечки. Оно не дрожало.

Мама была мрачна.

Ее пухлая фигура тлела тревогой.

Но вместе с тем в ее лице как-то нашлось место и торжеству — и торжество было не от того, что она спасает живую душу от преследования. Оно больше походило на: «Видали? По крайней мере, этот не привередничает». Она переводила взгляд с супа на еврея, потом опять на суп.

Когда Роза снова заговорила, она только спросила, не налить ли добавки.

Макс отказался, предпочтя кинуться к раковине и стошнить. Спина его содрогалась, руки были основательно расставлены. Пальцы цеплялись за металл.

— Езус, Мария и Йозеф, — пробормотала Роза. — Еще один.

Обернувшись, Макс извинился. Слова у него вышли скользкие и мелкие, травленные кислотой.

— Простите. Кажется, переел. Желудок, знаете, слишком давно не… Наверное, не справился, столько…

— Отойдите, — велела Роза. И принялась убирать.

А когда закончила, увидела, что молодой человек у кухонного стола совершенно подавлен. Ганс сидел напротив, ковшиком сложив руки на пласте дерева.

Лизель из коридора было видно осунувшееся лицо чужака, а позади него — беспокойство, будто пачкотня, намалеванное на Мамином лице.

Она смотрела на своих приемных родителей.

Кто эти люди?

ЛЕКЦИЯ ДЛЯ ЛИЗЕЛЬ

Какими именно людьми были Ганс и Роза Хуберман — вопрос не самый простой для решения. Добрыми? До смешного неосведомленными? Не вполне нормальными?

Определить их опасное положение будет легче.

Когда в предутренний час в ваше местопроживание у самой колыбели фашизма явится еврей, вам, скорее всего, станет в высшей степени неловко. Тревожно, недоверчиво, паранойно. Тут все играет свою роль, все ведет к ползучему подозрению: последствия окажутся не самые благостные. Страх лоснится. В глазах он безжалостен.

Удивительную вещь стоит отметить: хотя этот переливающийся радугой страх так и тлел в темноте, они как-то сумели не впасть в истерику.

Мама отослала Лизель:

— Bett, Saumensch. — Голос спокойный, но твердый. Крайне необычно.

Через несколько минут вошел Папа и откинул покрывало на пустующей кровати.

— Alles gut, Лизель? Все в порядке?

— Да, Папа.

— Как видишь, у нас гость. — Лизель едва могла разглядеть в темноте рослость Ганса Хубермана. — Сегодня он будет спать здесь.

— Да, Папа.

Еще через несколько минут в комнате был Макс Ванденбург, бесшумный и бесцветный. Этот человек не дышал. Не двигался. И все же как-то перетек с порога на кровать и оказался под одеялом.

— Все в порядке?

Это снова Папа — теперь он обращался к Максу.

Ответ Макса порхнул с губ, затем пятном плесени расплылся на потолке. Так ему было стыдно.

— Да. Спасибо. — И он сказал это еще раз, когда Папа занял свое обычное место на стуле у кровати Лизель. — Спасибо.

Прошел еще час, пока Лизель наконец не заснула.

Она спала прочно и долго.

В полдевятого утра с минутами ее разбудила рука.