Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота

Чапаев громко прокашлялся, заглушив мой голос. Я тихо договорил, обращаясь непонятно к кому:

– Чего же я хочу от этой девушки? Разве я не знаю, что в прошлое нельзя возвратиться? Можно мастерски подделать все его внешние обстоятельства, но никак нельзя вернуть себя прежнего, никак…

– Ой и здоров ты брехать, Петька, – сказал Чапаев и ухмыльнулся. – Бокал, платье.

– Вы что, Василий Иванович, – спросил я, с трудом сдерживаясь, – Толстого перечитывали недавно? Опроститься решили?

– Нам Толстых перечитывать незачем, – сказал Чапаев. – А если ты из-за Анки горюешь, так я тебе скажу, что ко всякой бабе свой подход нужен. По Анке сохнешь, да? Угадал?

Его глаза превратились в две узких хитрых щелочки. Потом он вдруг стукнул кулаком по столу.

– Да ты отвечай, когда тебя комдив спрашивает!

Мне определенно было не перешибить его сегодняшнего настроения.

– Неважно, – сказал я, – давайте, Василий Иванович, еще выпьем.

Чапаев тихо засмеялся и налил оба стакана.

Дальнейшие несколько часов я помню смутно. Я сильно опьянел. Кажется, разговор пошел о войне – Чапаев вспоминал первую мировую. Получалось у него довольно правдоподобно: он говорил о немецкой кавалерии, о каких-то позициях над рекой, о газовых атаках и мельницах, на которых сидят пулеметчики. В одном месте он даже пришел в сильное возбуждение и закричал, сверкая на меня глазами:

– Эх, Петька! Да ты знаешь хоть, как я воюю? Ты этого знать не можешь! Всего есть три чапаевских удара, понял?

Я механически кивал, но слушал невнимательно.

– Первый удар – где!

Он сильно стукнул кулаком по столу, так, что бутылка чуть не опрокинулась.

– Второй – когда!

Он опять с силой опустил кулак на доски стола.

– И третий – кто!

В другой ситуации я оценил бы его спектакль, но жара и самогон до того разморили меня, что, несмотря на его выкрики и удары по столу, я скоро заснул прямо на лавке, а когда проснулся, за окном было уже темно и слышно было, как где-то вдалеке блеют овцы.

Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке, что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью стукнул кулаком по столу.

– А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный или белый?

– Я? – спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. – Сказать?

Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив красно-фиолетовую кожицу.

– Гляди, Петька, – сказал он, кладя их на стол перед собой. – Вот перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.

– Ну, – сказал я.

– Посмотри на белую.

– Посмотрел.

– А теперь на красную.

– И чего?

– А теперь на обе.

– Смотрю, – сказал я.

– Так какой ты сам – красный или белый?

– Я? То есть как?

– Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?

– Нет.

– А когда на белую, становишься белым?

– Нет, – сказал я, – не становлюсь.

– Идем дальше, – сказал Чапаев. – Бывают карты местности. А этот стол – упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого, что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что может приобрести их?

– Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А кто тогда мы?

– Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с простыми. Ведь «мы» – это сложнее, чем «я», правда?

– Правда, – сказал я.

– Что ты называешь «я»?

– Видимо, себя.

– Ты можешь мне сказать, кто ты?

– Петр Пустота.

– Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

– Ну, – сказал я, – можно сказать, что я – это психическая личность. Совокупность привычек, опыта… Ну знаний там, вкусов.

– Чьи же это привычки, Петька? – проникновенно спросил Чапаев.

– Мои, – пожал я плечами.

– Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности привычек?

– Звучит забавно, – сказал я, – но, в сущности, так и есть.

– А какие привычки бывают у привычек?

Я почувствовал раздражение.

– Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя… Ну скажем, монадой. В терминах Лейбница.

– А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?

– Монада и полагает, – ответил я, твердо решив держать себя в руках.

– Хорошо, – сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, – насчет «кто» мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с «где» разберемся. Скажи-ка мне, где эта манда живет?

– В моем сознании.

– А сознание твое где?

– Вот здесь, – сказал я, постучав себя по голове.

– А голова твоя где?

– На плечах.

– А плечи где?

– В комнате.

– А где комната?

– В доме.

– А дом?

– В России.

– А Россия где?

– В беде, Василий Иванович.

– Ты это брось, – прикрикнул он строго. – Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори.

– Ну как где. На Земле.

Мы чокнулись и выпили.

– А Земля где?

– Во Вселенной.

– А Вселенная где?

Я секунду подумал.

– Сама в себе.

– А где эта сама в себе?

– В моем сознании.

– Так что же, Петька, выходит, твое сознание – в твоем сознании?

– Выходит так.

– Так, – сказал Чапаев и расправил усы. – А теперь слушай меня внимательно. В каком оно находится месте?

– Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из категорий сознания, так что…

– Где это место? В каком месте находится понятие места?

– Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре…

Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь словом «реальность», он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит, где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и… Гамбит. Можно, конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор, классифицировав собеседника, – ничего не стоит заявить, что все, к чему он клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию правильнее было бы называть софоложеством?

Чапаев хмыкнул.

– А куда это вперед может уйти человеческая мысль? – спросил он.

– А? – растерянно сказал я.

– Вперед чего? Где это «впереди»?

Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.

– Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ. Лучше выпьем.

– Был бы ты философ, – сказал Чапаев, – я б тебя выше, чем навоз в конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли? Или от радости?

– Не помню ничего, – сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех нервов. – Не помню.

– Эх, Петька, – вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. – Не знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.

Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил большой кусок.

– Не пойти ли нам подышать перед сном? – спросил Чапаев, закуривая папиросу.

– Можно, – ответил я, кладя луковицу на стол.

Пока я спал, прошел короткий дождь – склон оврага, который поднимался к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был совершенно пьян – уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся и повалился в мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо, полное звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд я молча лежал на спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг подумал, что последний раз видел звездное небо черт знает когда, хотя все время оно было над головой – достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся.

– Ты чего? – спросил Чапаев.

– Так, – сказал я и показал пальцем вверх. – Красота.

Чапаев поглядел вверх и покачнулся.

– Красота? – переспросил он задумчиво. – А что такое красота?

– Ну как, – сказал я. – Как что. Красота – это совершеннейшая объективация воли на высшей ступени ее познаваемости.