Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)
– Я совсем спятил. Но ты на это не смотри. Если он меня… Ты понимаешь, да? Ты ему Соньку не давай. И сам не смей. – Он вдруг очень внимательно всмотрелся в стаканы на столе, встряхнул бутылку и негромко рассмеялся. – Ты думаешь, я с ума сошел, думаешь, Соньку у тебя ищу? Нет! Ей до тебя так быстро не добраться. А в ванной у тебя кто? Моется, моется.… Ну, пусть моется. Так даже лучше.
– Выпей вина.
– Нет, Филя! Ясная голова, – он постучал себя щепотью в середину лба, – моя ясная голова, вот что нас спасет. Но не всех. Прощайте, барышня! – сказал он, проходя ванную, и у Нади там что-то бултыхнулось. – Все!
Дверь захлопнулась.
И почти тут же звякнул телефон. Он прозвонил своим звоночком так, словно надеялся, что его не услышат.
– Вы живы, Филя? – спросила Соня. – А Максик? Ох, как я рада! Только я таким образом долго не выдержу. Я, наверное, сойду с ума от страха. Филя, миленький, устройте, чтобы Гоша и Макс меня убили. Ну, смотрите, они меня похоронят, поплачут и помирятся. И вы поплачете. И все будет хорошо.
Филипп разозлился и сказал, что мириться они будут в тюрьме.
– Очень жалко, – сказала Соня. – Завтра я иду к врачу.
Надежда Мамай вышла из ванной. И, похоже, не очень удивилась, увидев вино. Она наполнила стакан на треть и медленно, с удовольствием выпила.
– Сумасшедший дом. А на такси, всеобщий благородный друг, вы мне дадите? Так я и знала. Показывайте, где спать.
Среди ночи Филипп проснулся от негромких свисточков. Он сел, придерживая спальный мешок и силясь понять, откуда эти сусличьи звуки. Наконец до него дошло, что он лежит на полу в кухне, а звуки эти, стало быть, выводит в комнате его гостья Мамай. Филипп медленно лег, так что голова его оказалась под кухонным столом. Ему вдруг страшно захотелось пойти и посмотреть, как спит Надежда. Подкладывает ли она ладонь под щеку, спит ли, свернувшись, или разметалась на постели… Филипп подумал об этом так и сяк и уснул.
Его разбудила внезапная бодрость, и, не веря себе, он с минуту лежал неподвижно. Пустота, великая утренняя пустота снова царила в нем. Не в силах справиться с собой, он негромко запел и пел до тех пор, пока не услышал шелестенье босых ног.
– Да, – сказала Надя. – Дурдом. – Склонив голову, она заглянула под стол и встретилась взглядом с Гордеевым.
Они молча завтракали, и жизнь, начинавшаяся за окнами, была тиха и неспешна. Не было ни утренних пьяниц, ни музыки неожиданной и мерзкой, как плевок в чистое стекло. Утренняя пауза была столь совершенна, восторг от нее был так полон, что Филиппу пришла мысль: а не разворачиваются ли сейчас в его квартире две паузы? Если же разворачиваются, то не означает ли это совпадение, что вчерашний день даже и с истерическим набегом Макса и все, что грядет сегодня, признано истинным? А утренняя пауза – знак одобрения тех, кто таким запасом пауз располагает.
– Филипп Юрьевич, а что вы пели у себя под столом?
Филипп, застигнутый в разгаре своих размышлений, ответил туманно:
– Песню. – И тут же спохватился. – Это долго объяснять. И неинтересно, поверьте.
– Да, – кивнула Надежда, – конечно. Чего уж тут интересного? Лежит дяденька под столом и поет. Про песню я просто так. Я бы под столом еще и не такое запела. Только я думала: вот поет, проснулся ни свет ни заря, значит, что-то придумал. Вы придумали что-то?
И Филипп с неожиданной легкостью признался странной студентке, что и тот ему друг и этот друг, и что ему делать с этими своими дружбами, он совершенно не понимает. Вдруг выяснилась странная вещь: кому-то из хороших людей обязательно должно быть плохо. И он, Филипп Гордеев, должен своими руками…
– Зачем же делать чужую работу? – спросила Надежда. – Ваши полоумные друзья и сами сделают друг другу все, что требуется. Они, блин, и вам еще чего-нибудь устроят, вот увидите, Филипп Юрьевич.
В общем, студентка Мамай напилась кофе и откровенно лезла не в свое дело, одернуть ее следовало. Но пауза величаво несла свою пустоту, и все эти дерзости не вызывали даже малейшей ряби на ее глади.
– Вы хотите сказать, что меня должна интересовать только Соня?
– Будь я мужиком… – с какой-то мечтательной яростью проговорила Надя. – Вот будь я мужиком, отбила бы я ее у того и у другого. И был бы порядок. А вы кого больше боитесь – мужа или не мужа?
Пустота и тут не взбунтовалась. Восторг по-прежнему переполнял Гордеева, и это немного мешало собраться с мыслями. Что за странная идея выяснять, кого я боюсь? Да никого! И тут телефон задребезжал и выручил его.
Макс как ни в чем не бывало пожелал ему доброго утра и сказал, что Соню надо отвести к врачу. В поликлинику путь лежал мимо дома, где затаился ужасный Кукольников, и возможная встреча соперников сулила черт знает что.
– Я не против, – сказал Макс с достоинством, – ты же понимаешь. Но не при Соньке же. А одной ей не дойти.
Макс положил трубку, а Филипп остался с ощущением незаданного вопроса.
– Вот и думайте, – сказала Надя Мамай, устроила у себя на лице мелкие подробности и ушла.
Софья дожидалась его у своей парадной. Ступня у нее была щедро обмотана бинтом. Макс выпустил Сонин локоть, дождался, пока Филипп надежно возьмет ее за то же место, и ушел. Филипп и Соня поплелись по тротуару и в молчании прошли метров пятьдесят. Соня хромала, а Филипп ожесточенно копался в памяти, надеясь припомнить подходящий анекдот. Когда, наконец, анекдот вспомнился, он неожиданно для себя спросил, каким образом Макс звонил ему утром, если телефонный аппарат был безжалостно уничтожен. Сонина хромота стала менее заметна, она удивленно посмотрела на Филиппа.
– Филя, вы так переволновались, что все забыли. От кого я вчера получила телефон? Не от вас ли?
Гордеев залепетал что-то про секреты, про разбитый телефонный аппарат, но Соня твердо сказала, что чужую трубку Макс не посмеет разбить. Что же касается секретов, то какие могут быть секреты от мужа? Тут Соня захромала по-прежнему, а Филипп спросил, далеко ли им до поликлиники, и во сколько назначено прогревание, и велика ли ожидается очередь?
– Нет, – отвечала Соня рассеянно и объяснила Филиппу, как маленькому, что и поликлиника близко, и очередь невелика. И вдруг она остановилась у прозрачных дверей хорошенького маленького кафе. – Мы выпьем кофе, – сказала она, занося над порогом укутанную ступню. – Мы успеем.
Утренние посетители разглядывали Соню, а заодно и Филиппа. Нельзя сказать, что это было неприятно, но холодок чужого любопытства, пожалуй, тревожил. «А если еще и ревновать? – подумал Филипп. – А если ревновать вдвоем?»
Соня выпила густую жидкость, свела над пустой чашечкой пальцы на манер китайской крыши и сказала, что боль в ноге стихает, что бодрость она ощущает почти невозможную и что дело, конечно, идет на поправку. Филипп спросил про прогревание, а Соня сказала, что она бы выпила еще кофе.
– Кофе, Филечка, тоже прогревает. Я так и чувствую – меня охватывает жар. А на часы не смотрите. Я могу подумать, что вам со мной противно, что вы со мной по обязанности. Это портит удовольствие.
Филипп отправился за кофе, но кофейный станок зачихал, заплевался, и две барышни в каскетках принялись суетиться. Тут же Соня выбралась из-за столика и весело захромала к месту аварии. Глаза ее сияли. «Взорвется?» – спросила Соня, и кофеварка тут же прокашлялась и заработала как следует. Всякие казусы с участием Сони и электрических приборов происходили постоянно. В ее присутствии мелкие электрические неприятности рассасывались сами собой, поломки посерьезнее исправлялись от одного-двух Сониных вопросов. И чем глупее были вопросы (а своих вопросов Соня никогда не стеснялась и бесстрашно спрашивала первое, что приходило ей в голову), тем стремительнее и волшебнее устранялись дефекты.
Филипп получил две чашки напитка, они уже уселись за столик, и тут в кафе вошел Кукольников. Он поцеловал Соню так, что у Филиппа заныло сердце. Потом Гоша бережно опустил Соню на стул, стиснул Филиппу плечо.
– Извини, тебя не приглашаю.
– Пойдем, Сонетка, – сказал он, и прекрасная Соня зарумянилась, и они с Кукольниковым исчезли.
До поликлиники Филипп все-таки дошел. Он отыскал расписание процедур и удивился тому, как его утешила отмена процедур на сегодня. Потом он посидел в скверике, пытаясь понять, что ему делать теперь. «Положим, я разозлился, – сказал себе Филипп. – На что же я разозлился? Если верить студентке Мамай, для меня должна существовать только Соня. Студентка Мамай, конечно, не бог знает какой авторитет, но Соня сияла. И тут моя совесть может быть спокойна. Теперь рассмотрим дело с другой стороны…» Но с другой стороны не вышло ничего. Один за другим трое студентов Гордеева позвонили ему на мобильник, и нужно было переносить консультации, убеждать в необходимости регулярного чтения, и все это под неодобрительными взглядами сидевших рядом старушек. «Во-первых, – объяснил себе Гордеев, – старух раздражает мобильник, во-вторых, обилие женских имен. В третьих, – за каким чертом я все себе объясняю?!» В ярости он поднялся со скамьи и решил, что немедленно плюнет на тех и на этих и поедет на кафедру, застанет там доцента Гуськова и заберет, заберет у него бесповоротно свою любимую группу, которую пестовал два года и которую просто неприлично отдавать за здорово живешь!
