Георгий Давыдов - Крысолов
Приятно, что в швейцарском убежище не было ни пьяного барона Николя, ни, разумеется, немцев, топающих по Парижу.
Булен решил остановиться в Интерлакене: Ольга не спрашивала почему. Денег (он не продал парижскую квартиру, но какое-то золотишко обратил в швейцарики) хватало, чтобы жить в любом месте. Он не купил, нет, но снял на год (с легким продолжением аренды) особнячок на краю игрушечного (так в путеводителе, так в жизни) городка.
У Ольги с дороги не болела — пылала — голова («Мне твои мигрени не нравятся», — Булен трогал ей лоб губами, как дочке). Но когда он показал ей старозаветную столовую внизу (темные стены, темные балки на снежном потолке, надежный, как мажордом, камин), две спальни, кабинет и библиотеку наверху, когда там же, наверху, провел ее, держа, как в полонезе, за вытянутые пальцы, по сладкому паркету гостиной (просто цвет здешнего меда), звякнул портьерой и она увидела в окне, в зеленом ущелье, черно-синюю гору, — когда он раскрыл стеклянные двери на балкон, обвитый чугунной оградой, и она не дышать стала — а глотать, глотать воздух, валившийся оттуда с горы (горцы назвали ее Юнгфрау), вот тогда она засмеялась: «Булен, ты самый лучший муж, и голова у меня совсем не болит». «Благодарю», — порычал он.
Себя, надо признаться, он тоже не забыл.
Купил (не пожалел — вот расточитель) погребец на напыщенных ножках, с вырезанными из дуба фигуркой Ноя и зверей: трудолюбивый конь, сунувший морду в ясли с овсом, франт-петух, за ним — пятак борова, дальше — тяжелая псина — из-за которой, собственно, Булен прельстился этой вещицей. Внизу была даже крыса; впрочем, ей на хвост победно наступал Ной. «Что прятать, — ткнула пальцем она, — станешь в этом гробу? Шифровки?» — «Оленька, это же бар. По-моему, раздавить божолешку прошлого урожая (он показал вишневую пляшку) — не грешно? В кругу верных бойцов белого дела». Разумеется, это были потуги на ее иронический стиль. Откуда в курортном городке сытой Швейцарии взяться русским горемыкам? Соответственно, не с кем лечить горе.
Позже — появятся. И не какие-нибудь простецы, а, например, профессор Ильин — он уже в 1936 году начертал проект конституции свободной России. Впрочем, Ильина предпочитали называть небесным опричником (острота Фердяева?). Булен и не спешил отрекомендоваться Ильину. К тому же тот много работал: в домике, который снимала чета Ильиных, перебегая в Интерлакен из Цюриха, всегда можно было видеть стальные глаза профессора за неутомимо плюющейся страницами пишущей машинкой. Страницы, страницы… Сколько страниц необходимо испечатать, чтобы доказать очевидное — большевики — крысы? Четыреста восемнадцать? Почему четыреста восемнадцать? — хохотнула Ольга.
А многоречивый Божидаров (из давно обрусевших болгар)? С ним Булен станет раскланиваться. Заманит на дегустацию порто-вейно голицынских виноградников образца 1914 года — вспомнит давние игнатьевские уроки — «Такому вину, я полагаю, не стыдно слушать вас?» («А мои плечи, — спросит после ухода Божидарова Ольга, — тоже что-то вроде бутылки?») Нет, зря она думала, что у Булена к Божидарову был вульгарно-практический интерес (вербовка-перевербовка — разве что захочется вступить в масонскую ложу? — Божидаров — наверняка масон). Но если ремесло Буленбейцера не только в установке ловушек, но и в разглядывании настроений, — а куда, например, побегут крысы после, после большой войны? а какие, например, корма будут в моде? какие, допустим, свистульки станут использовать крысоловы? из каких все-таки досок коммунистического барака высыплется труха? — если так, то для Божидарова и второй бутылки не жалко. Как не жалко и для Шабонэ (их новый французский приятель с куриным кадыком — бывший социалист, ныне иезуит-стигматик), и для Штау (нет, русский, совсем не немец — из давних шведов Эстляндии — с ним у Булена общая любовь к остзейским поместьям, большим псам, северной погоде, большевистскому вранью), и для Болдырева (сугубый реалист, как и Булен, человек действия), и для капитана Штрика (Булен не знал, что именно Штрик станет для генерала Власова первым честным немцем, именно Шрик будет мечтать о свободной федерации народов Европы, включая истерзанную Россию), и для Джейсона, представляющегося адвокатом Карно, — разве панъевропейский брудершафт исключает Британию?
Божидаров, однако, из всех выделялся (дело не только в росте — хотя метр девяносто шесть сразу дал ему прозвище Интерлакенской Колокольни). Именно он, споря с оборонцами (т. е. сторонниками защиты красной России — не октябрь ли это 1941-го? берлинское радио только что сообщило о панике в Москве и постыдном бегстве вождей), пожал плечами: «Заслуги Сталина? Реанимированный русский патриотизм? Святые имена Александра Невского и Суворова, допущенные в школьную программу? По-моему, заслуга Сталина одна: он заменил еврейских попугаев на русских… Но ведь это (пауза) в большей степени заслуга климата, не так ли?»
Булен, конечно, гоготал громче всех. Профессор Ильин сердито супился (Булен накануне просил прочитать доклад в узком кругу — но после доклада импровизировал только болгарин). «…И потом: утопающий хватается и за соломину, а патриотизм больше смахивает на бревно, почему бы не ухватиться? Кстати, вы не слышали, Джугашвили умеет плавать? На фотографиях у него какой-то неисправимо сухопутный вид…»
Хорошо брякнул болгарин, ах, хорошо… Но тот же Божидаров, виртуозно анатомирующий и красных попугаев, и красных крыс, разделывавшийся с оборонцами, как опытный повар с покорным филеем, вдруг изрекал резюме: «А все-таки нужно молиться, чтобы Россия одолела немчуру!». Хотя, разумеется, сталинские послабления для церкви Божидаров называл воровским притворством. «Еще, господа, неизвестно, кто кого перехитрит. Восточный царек Джугашвили или русский народ, которому позволили вспомнить свое имя?..»
— Но разве сам ты не так же думаешь? — удивлялась Ольга. — Разве ты откровенно можешь желать России поражения?
И — редкий случай — Булен (о, кондотьер без страха, о, рыцарь без упрека) — сам не знал, какая партия ему желательна. Большевики — крысы? Разумеется. Но если всю землю засыпать ядом, людям жить станет невозможно. Не так ли поступают в России немцы? И что эффективнее — яд или прочная железная банка для крупы, которую никакая крыса прогрызть не сумеет? Вот — путь, и, между прочим, путь Англии. Только Россия почему-то не устояла на этом пути. Железо наше оказалось ржавое? Вот и приходится усердствовать с ядом…
Такие бонмо нравились Божидарову.
Впрочем, если бы только болтовня у старого камина. От Болдырева и Виноградова (они придумали фиктивную строительную фирму «Эрбауэр» — хороший способ бывать в России, в оккупированной части) Буленбейцер хорошо знал, что там делается. Но сам — не сдвинулся. Дело не в швейцарском паспорте — немецкоговорящий гражданин кантона Берн с непритязательной фамилией Фрейман, разъезжающий по делам «Эрбауэра» по пространствам Рейха и даже «восточных территорий», вряд ли привлечет внимание полиции или чего похуже. Но ради какой цели? Искать активистов на занятой немцами русской территории — совсем не для Булена, это сделают Болдырев лучше и Виноградов. Переговоры с возможными комбатантами против сталинской тирании? Опять-таки. Гадать о русском национальном правительстве под немецким протекторатом? Кажется, даже демократический Маклаков в Париже надеется на такое — только стесняется говорить вслух. А Булен? Было бы правительство — он предложил бы услуги. С одной стороны, пригодятся его скромные связи с англичанами, с другой — тех же англичан при надобности можно по лапкам шлепнуть. Новая Россия не будет слабой — стальные идеи Ильина, изрекаемые стальным голосом, Булен, разумеется, поддерживал. Только это не означает, — думал он в согласии с Божидаровым, — что мы должны пугать без того пуганый мир. Россию и в XIX тихом веке выставляли пугалом, кажется, хватит выступать в этой роли? Божидаров острил, что все диктатуры Южной Европы (Муссолини с римской челюстью, Франко на полных ножках, Салазар с лицом гинеколога) хотя и выглядят в сравнении с джугашвилией как пансион для тургеневских барышень, все-таки отдают чем-то луковым в сравнении с респектабельной Европой.
— Ну, хорошо! — Божидаров не ленился всплеснуть руками, — если уж кого-то неизбежно душить, то разве не лучше душить с улыбкой джентльмена? Или, вернее, так, — он добродушно искривил рот, — с улыбкой джентльмена дать понять ясно: мы вас задушим, если вам мало нашей улыбки. Кажется, сам граф Толстой подписался бы под этим…
— Вы намекаете на путь американцев? — Булен дзинкнул бутылочным горлышком о рюмку.
— Именно, Федфедч! Хватит монстров без нас. Пусть новая Россия вспомнит свой старый лоск — свои манеры. (Кстати, с какой манной небесной вам свалилось русское винишко? Выкрали в красном посольстве! Ха-ха-ха! А я поверил). Манеры, доложу я вам, вовсе не признак одряхления. Еще пять-шесть лет тому назад от немалого числа зарубежных русских мне приходилось слышать едва ли не восторги по адресу Джугашвили. Какая сила! — говорили они. Злая сила, да, но ведь сила! Хочет отправить на плаху — и отправляет. А вот если бы в свое время государь наш, несчастный Николай поступал бы так же — назначил бы, к примеру, Дзержинского главой русской полиции, то и революции не случилось бы. Ленин ползал бы в кровавой слизи и умолял бы арестовать Крупскую, толкнувшую его на путь измены отечеству… Да-с. Революции, может, и не случилось бы. Но Россия не была бы тем, чем она все-таки была, и уж точно никто бы и никогда не мечтал воскресить такую Россию…
