Михаил Мамаев - Босфор

В конце шли на переговорный пункт. Ребята звонили в Одессу сказать женам, сколько заработали.

После переговоров возвращались на набережную, выбирали кафе у моря.

Мы садились лицом к воде, заказывали пиво и отдыхали, вытянув гудящие ноги.

В такие минуты мне уже было все равно, откуда я и куда.

За день до Одессы Федор Шаляпин проходил Босфор. Он сделал остановку в Стамбуле в начале круиза, поэтому теперь не собирался останавливаться.

Я вышел на верхнюю палубу задолго до входа в пролив. В руках был бинокль, одолженный Сэмом.

Вдоль берега Мраморного моря за дорогой тянулись жилые дома.

На балконе одного из них стояла седая турчанка и держала на руках малыша, показывая на корабль.

Я помахал им.

Женщина заметила и радостно помахала в ответ. Еще долго я видел в бинокль ее поднятую руку…

Корабль вошел в Босфор.

Аксарай.

Артакей.

Бещикташ.

Нишанташ.

Таксим.

Темная громада Президентского дворца.

Голубиные стаи над Голубой мечетью…

В этом городе жила Наташа.

В этом городе меня ждала тюрьма.

Через две недели отдохнувший в Одессе Федор Шаляпин отшвартовался у причала Стамбульского пассажирского порта в устье залива Золотой Рог.

Стояло ясное летнее утро.

Синий воздух звенел над пологими куполами мечетей.

На волнах за бортом беспечно качались чайки.

День обещал быть жарким.

— Сегодня беру выходной, — сказал я, когда ребята принялись загружаться контрабандой.

— Почему? — удивился Сэм. — Не нужны деньги?

Не стал объяснять. Оделся и вышел на трап.

Толпа медленно продвигалась сквозь аппендикс контроля.

Я вгляделся в тяжелое лицо таможенника, проверявшего документы.

Не паспорта, а карточки туриста, выдаваемые на сутки.

Без фотографий.

Попробовать проскочить?

Или не рисковать?

Она так близко…

Лицо таможенника показалось родным.

«Это хорошо, — практично подумал я. — Когда человеку симпатизируешь, он чувствует и не рычит. Воистину, возлюби своего врага!»

И решился.

Таможенник взял документы.

— Мерхаба, насыль сыниз?[32] — бойко проговорил я, приветливо глядя на таможенника.

Он поднял латунные глаза и, не торопясь, улыбнулся.

— Турча бильерсунуз?[33] — спросил он.

— Эвет, бу кент чок севьерум.[34]

— Таммам, тамам,[35] — облегченно сказал таможенник, словно именно это доказывало мою невиновность. — Гюзель. Лютфен.[36]

— Да ты, приятель, чешешь по-турецки, как на родном, — сказал Сэм, когда вышли в город. — Будешь назначен Чрезвычайным и Полномочным Послом в эту страну представлять наш бизнес. Сейчас я покажу помещение, где разместим посольство.

— Я тороплюсь.

— Потерпи, это важно…

Мы прошли несколько прокопченных до кишок приграничных с портом кварталов, где ремонтировали все, что в этом мире можно сломать. Пересекли по мосту Золотой Рог. Углубились в узкие грязные переулки старого города.

Там, в одной из тысяч дремучих лавчонок, набитых второсортным товаром и скучающими усатыми торговцами, мусолящими в черных скрюченных пальцах вековые усталые четки, у Сэма работал друг. Он иногда покупал сигареты и недорогие безделушки, привезенные из Одессы.

Один Сэм мог найти эту лавку, и один Бог знал, как Сэм это делает.

Ребята переоделись и сложили сигареты в сумки.

Друг Сэма угостил нас чаем, расспросил про жизнь и купил несколько блоков сигарет, сторговавшись до минимальной цены, которая только может быть в природе.

— Больше не могу купить, — сказал он. — Денег сейчас нет. Дам адрес одного человека. Он купит.

— Дальше сами, — сказал я, собираясь ловить такси.

— Хоть объясни, в чем дело? — возмутился Сэм. — Напекло вестибулярный аппарат?

— Старые долги, детка. Если не вернусь, не поминайте лихом…

Я отправился в офис Жана на Нишанташ.

— Он болеет, — сказала секретарша. — Поезжайте домой. Знаете, где?

Жан жил в Бакыркее,[37] неподалеку от международного аэропорта.

Взял такси и назвал адрес.

Проезжали знакомые места.

Улица, где мы чуть не заночевали на газоне.

День рождения друзей.

Не могли найти дом.

Тот, серый, четырехэтажный, с парикмахерской внизу.

Хозяйка окликнула с балкона.

Оказалось, мы бродили вокруг. Одна из цифр на стене отлетела и получилось другое число.

Как просто заблудиться, даже с точным адресом.

Это не страшно, если ждут.

Найдешься.

Итальянский Луна-парк.

Рекламные фотографии на тарзанке, в пещере ужасов, на каруселях…

Кофе в фургоне бродячих шпагоглотателей.

Путешествующих в зависимости от движения праздника по земле.

Праздника под названием «Аттракционы».

Мы танцевали с Наташей в зеркальном лабиринте.

Фотограф Сарп продолжал снимать.

Увлеклись.

Я чуть не разбил головой зеркало.

Хотел взять Наташу на руки, но уперся в ее отражение.

Это бывает с мужчинами…

Миновали Галерею. Помимо щопинга там можно поиграть в кегли, покататься на коньках, съесть огромную миску салата из всяких вкусных экологически чистых вещей. И тебе за это ничего не будет.

Приезжали сюда вчетвером — Наташа и я, Маруся и Юсуф. Девушки катались на коньках, а мы с Юсуфом сидели у борта и катались глазами вместе с девчонками.

Маруся захотела нас напугать.

Разогналась, словно ни борта, ни нас за бортом, ни великого города за нами не существовало. И до самого края земли тянулся искусственный лед.

Но исчезла.

Через мгновение о борт громыхнуло так, словно врезался гоночный автомобиль.

Где-то в другом конце зала со стены посыпалась штукатурка.

Это Маруся споткнулась о выбоину во льду. Или выбоина споткнулась о Марусю — так, пожалуй, вернее. Потому что Маруся была непростой русской девушкой. А девушкой, вокруг которой вращаются все остальные предметы. И боятся.

Мы очень за нее испугались.

Напрасно.

Маруся высморкалась и продолжила катание.

Не надо бояться за сильных.

Лучше приготовь салфетку вытереть кровь.

Добрался до Бакыркея.

Несколько раз Жан привозил нас с Наташей к себе.

Его дом неподалеку от Мраморного моря.

Минутах в десяти, если идти быстрым шагом. И в тридцати секундах, если бежать.

Обычно в такие дни с утра до вечера мы купались, загорали, наблюдали за турецкими пацанами. Шкеты ерзали поблизости на песке и делали вид, что принимают солнечные ванны. На самом деле они ошалело рассматривали Наташино тело, не позволявшее купальнику слишком много закрывать.

Я тоже иногда смотрел на Наташу не так, как обычно смотрит человек на свою подружку, прожив с ней тысячу лет. Даже не знаю. Может, как измученный путник, грезящий очагом и крышей над головой, смотрит на плакат у дороги с рекламой дорогого кемпинга. Или как узник — на румяный бок зажаренной на вертеле индюшки, приснившейся под утро на колючем тюфяке в сырой и холодной камере. А может, как художник смотрит на огонь, на клумбу с гладиолусами или на мокрый кусок асфальта, на котором резвятся дети, носясь босиком по зеркалам луж и ловя последние капли с неба розовыми языками…

Проще говоря, в такие минуты я был готов залюбить Наташу до смерти.

Остановился перед знакомой дверью и нажал звонок.

Дверь долго не открывалась.

Стало неловко.

Вдруг бедный Жан лежит в постели, собираясь умереть, а я его отрываю?

Жан не узнал меня.

Не мудрено.

Перед ним стоял худой, дочерна прокопченный человек с одухотворенным лицом Леонарда Да Винчи, слегка подпорченным боксом и чтением комиксов.

Густая, выгоревшая борода.

Длинные волосы собраны на затылке в пучок.

Я интеллигентно подождал несколько секунд, а может, минут, и уже собрался тоже не узнать Жана, когда Жан наконец одумался.

— Вот шайтан! — прокричал он. — Никита! Провалиться мне на этом месте! А я думаю, что за Бармалей?!

— Не надо проваливаться, Жан. Это четвертый этаж. Если хочешь, давай спустимся. Там проваливайся, сколько угодно. Но сначала иди-ка сюда…

Мы обнялись.

Жан был слаб.

Это чувствовалось по взгляду.

Температурил, болело горло. Я заставил его лечь и приготовил горячий чай с лимоном.

Жан чудил — он не пил таблеток. В последнее время он увлекся Йогой и пытался теперь победить ангину при помощи энергии космоса и настоев из лечебных трав.

Мы говорили о разных пустяках, и каждый понимал, что главный разговор впереди.