Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду
— Что с тобой, Сереженька? — замечает Анна перемену во мне.
— Аня, у меня есть к тебе дело, — говорю я. Получилось это у меня скорее озабоченно, чем серьезно.
Я встаю, подхожу к Ане и беру ее за плечи.
Сколько же в этом лице родного, и сколько в нем еще незнакомых черточек. Когда она успела стать мне такой близкой, и почему, однако, я сейчас нахожу в ней столько нового? Она всегда была в движении, а теперь замерла и ждет моих слов. И я ее не узнаю. Все в ней меня пленяет, и я не нахожу ни малейшего штриха, который бы меня оттолкнул. Конечно же, это она приходила ко мне в моих лучших снах, ею я грезил в трудные минуты моей жизни, ее я искал во всех других, ушедших и не оставивших следа. Это она мучила меня своей призрачностью и ускользала, разделившись на множество частей, которые я видел в других. И вот теперь она здесь, вся, и я не хочу и не могу ее упустить.
Мне хочется ей сказать новые, волнующие слова о том, как я плутал без нее в этом обманчивом мире, как звал ее, глядя на далекий свет в черной степи или упершись неподвижным взглядом в безжизненную стену гостиничного номера. Рассказать, как научился смотреть вокруг себя пустыми и холодными глазами, запрятав надежду как можно глубже, чтобы вот сейчас она затрепетала, спасенная, живая. Я хочу сказать ей красивые, как в старинном романсе, наполненные чувством слова, потому что устал от бледного, бескровного, практично приземленного ощущения бытия.
Я тщетно ищу эти слова и к ужасу своему не могу найти. Вместо этого от меня исходит популярное признание и не менее известное предложение. Тем не менее, Анна смотрит на меня трогательно, но затем освобождается и садится на тот стул, где сидел я.
— Сереженька, милый, — обжигает она меня легкостью обращения. — Как бы это сказать… Бывает так, что человек засмеется не в тот момент, не в том месте… Да что это я в самом деле… — злится на себя Анна. — Я ведь как-то должна была ожидать этого, — продолжает она. — Чувство ведь должно созреть, Сереженька. Неспелое, оно ведь то горчит, то кислит. Ты ведь умничка, Сереженька, ты все понимаешь…
Анна берет себя в руки и переходит на свой обычный тон. Он у нее какой-то ласковый, почти материнский. Я чувствую к ней такую тягу, что в какой-то момент перестаю понимать, зачем она мне все это говорит. Однако, собравшись, я думаю о том, а что же дальше. Мужчина должен быть твердым, а это требование самих же женщин чревато определенными обязательствами. Наверно, решаю я, с женщинами нужно поступать методом от обратного.
— Я вот тебе фотографию принес, Анюта, — кладу я на стол ее фото, которое мне дал Валтурин в свое время.
— Или грудь в крестах, или голова в кустах, — грустно улыбается она. — За что же ты меня так, Сереженька?
Я подхожу и сажусь рядом с ней. В душе у меня как-то уютно, тепло и грустно. Мой официально-серьезный тон куда-то улетучился. Напряжение спало, ко мне медленно подкрадывается усталость сегодняшнего дня.
— Ты прости, что не так, — говорю я уже спокойно. — Переполнила ты меня, вот через край и полилось, — добавляю я. Я понимаю, что сказал в духе Слободскова. Глубоко же сидят во мне мои друзья. — Ну, что ты молчишь?
— Видишь, Сереженька, наконец-то ты и обо мне вспомнил…
— Ты несправедлива, — говорю я, понимая ее правоту. — Все эти крупные словеса у меня из-за того, что я чувствую себя с тобой счастливым мальчишкой. Надо же мне как-то с этим бороться.
— Как-то все… Да нет, Сереженька, ты славный, хотя толком себя и не знаешь. Но вот ты решил и баста. А я ведь уже была раз замужем… Правда, недолго, — наконец говорит она.
— Я тебя, Анюта, об этом не спрашивал.
— Ты еще спросишь… Не прямо, конечно. Откуда все берется, почему все так складывается… И это, наверно, правильно.
Мы молчим, и я жду, когда она выскажется.
— Жили мы с ним, можно сказать, по соседству, — продолжает Анна. — С детства нас привыкли видеть вместе, ну и как-то так сложилось общественное мнение, что мы всю жизнь должны быть вместе. Он был не против, а я привыкла. Наша свадьба ни для кого не была неожиданностью, а самое плохое, что и для нас тоже. Ну, а дальше… мы просто потеряли друг к другу интерес, которого по-настоящему никогда и не было. Вот и все.
— А что он был за человек?
— Человек он неплохой, а вернее… никакой. Что мне нужно, я и сама не знаю.
— Все. Будем считать, что один вопрос мы уже решили.
Второй вопрос не заставил себя долго ждать. После стука в дверь в комнату входит Валера Слободсков и дарит Анне цветы.
— Я не вовремя? — спрашивает он непринужденно. Анна смотрит на меня.
— Вовремя, раздевайся, — говорю я. Валера снимает пальто, и я вижу, что он в белой сорочке. Не зря я, выходит, сегодня землю шагами измерял.
— У тебя что, сегодня праздник какой? — спрашиваю его, кивая на цветы.
— Не поверишь: чистая случайность…
Анна вдруг закрывает лицо руками, плечи ее дрожат, и нам с Валеркой непонятно: плачет она, или смеется. Судя по всему, и то, и другое. Слободсков смотрит на меня и пожимает плечами. Что нужно делать — мы не знаем. Она сидит перед нами в простом халатике, волосы нехитро прихвачены заколками, на ногах теплые домашние тапочки. Кажется она нам беспомощной, трогательной, и мне становится больно.
Наконец все проходит.
— Да, кстати, — спохватывается Слободсков, — ты откуда взялся? Ты ведь в степи остался. Пешком, что ли, пришел? — он просто так задал последний вопрос, но я вижу, что эта мысль ему все больше начинает нравиться. Тяжелый случай.
— Да ну, что ты, — отвожу я нелепый вопрос. — Только вышел на дорогу, сразу попутная машина подобрала. Повезло.
— Какие сегодня, в воскресенье, попутные машины? — думает вслух Слободсков. — Сорок с лишним километров…
Анна внимательно смотрит на меня:
— Сереженька, — говорит она, — тебе должно было повезти. Ведь правда, тебе повезло?
Я удивленно смотрю на Анну и давлю в себе неожиданно возникшее раздражение.
— Я же сказал уже. Гончаров на «Жигулях» довез. Он тоже только сегодня выбрался домой. Да и вообще… Кому в наше время нужны подвиги?
— Да подвиги-то, они, Сереженька, нужны, — озабоченно говорит Анна и вздыхает.
Мы сидим и смотрим друг на друга.
— А где Роза? — спрашивает на всякий случай Слободсков. — Я люблю с ней ругаться по различным жизненным вопросам.
— Ты уж, Валера, Розу не обижай, — защищает Анна подругу. — Она хорошая женщина, не везет ей только.
— Я ее обижаю?! — возмущается Слободсков. — Это она меня третирует, как собственного мужика.
— И правильно, если ты так бестактно задеваешь ее больные места. Она ведь старше тебя.
— Ну и что же? — отбивается Валера. — Если она старше, так значит, ей все можно говорить, а мне нельзя? Когда она не права, я хочу, чтобы она это прочувствовала. Вовремя ее не одернули, поэтому ей сейчас и не везет.
— Ишь ты, какой! — встает Анна со стула и начинает в волнении прохаживаться взад и вперед. Она так увлеклась, что то, с чем пришел я, мне уже кажется пресным и малозанимательным. Они весело переругиваются, доставляя удовольствие друг другу. Валерка всегда умеет найти безошибочный тон и выяснить все, что ему нужно, обходясь без затрагивания высоких материй, так как любая, даже шуточная перебранка — это срез, который показывает куда больше, чем обмен любезностями. Я так не умею.
Беру сигарету и встаю. Они разом смолкают.
— Ты куда, Сережа? — спрашивает Анна.
— Я выйду в коридор, перекурю, — от моей наигранной бодрости меня самого передергивает.
— Кури здесь, — машет рукой хозяйка.
— Я сам не люблю сидеть в накуренной комнате.
В коридоре тихо. В воскресенье вечером везде тихо. Для нас это самое тяжелое время недели. Утро понедельника, когда приезжаешь на работу, по сравнению с этим вечером — праздник. Все встает на свои места, работа — она всегда упорядочивает жизнь.
Я только сейчас понял, насколько огрубел. Тяжеловесность ощущается физически, как камень за пазухой. Я огрубел не только внешне, но и в чем-то еще более существенном. Что-то уходит от меня гибкое, живое, трепетное, а я… радуюсь. Я ведь считаю, что становлюсь все сильнее. Я и сейчас почти уверен в этом… Как же так?
Я взрастил в себе большой потенциал сопротивляемости, вряд ли кто меня сможет столкнуть с пути, который я считаю правильным, и уж сломать меня будет сложно. Все это дала мне степь, и мне нужно быть таким, этого требует жизнь.
Но мы научились и другому. Мы привыкли выходить к цели кратчайшими путями, не считаясь ни с чем. Проблемы, встающие перед нами, бывают таковы, что, порой, не до тонкостей. Мы научились обходиться весьма бесцеремонно с людьми. Иногда всего этого требует дело, но чаще мы давим друг в друге живое просто от скуки и тоски, и это понимают немногие.
Вот здесь-то и предлагает Рудик «озвереть». Как я сейчас понимаю, это, оказывается, легче всего. Много труднее остаться человеком до конца. И как все это сложно. А Королькову спасибо хоть на том, что он умеет называть вещи своими именами.
