Георг Кляйн - Либидисси
24. Восторг
Дверь домика, где проживает Шпайк, не заперта. Мы вталкиваем Фредди в полумрак прихожей. Видим дверь, которая явно ведет в помещения первого этажа, и крутую деревянную лестницу. В домике тихо, темно и пахнет затхлостью. Прежде чем обследовать его, надо сбросить балласт. Легкими тычками под лопатки ты оттеснил Фредди к торцу коридорчика. Там тускло блестит окошко в задней двери. Через нее мы с Фредди выходим во внутренний двор. Он просторен, имеет квадратную форму и пуст — если не считать трех низких круглых бассейнов со стенками из камня. Замедлив шаг, даем бормочущему что-то себе под нос Фредди пройти немного вперед. Затем ты — с короткого разбега, высоко взметнув правую ногу, — наносишь ему удар в спину. Пошатываясь, он останавливается перед одним из бассейнов. И продолжает говорить, хотя в голосе уже нет никакого энтузиазма. Издаваемые им звуки — разве что жалкий писк. Но в этом писке, в этом дыхании с присвистом и тебе, и мне вдруг слышится что-то знакомое, трогательное, далекое. Мы обмениваемся взглядами. И несомненно думаем об одном и том же — о занятиях по основам техники связи, об упорных тренировках в пустыне Невада, о долгих ночах наедине с рацией… Вспоминаем, как замирало сердце, как к горлу подкатывал комок и к глазам подступали слезы, когда в наушниках, прорвавшись сквозь хаос голосов на длинных волнах, сквозь визгливую тарабарщину чужих языков, внезапно начинал звучать наш добрый старый немецкий…
Фредди уставился в окружье бассейна с таким видом, будто объясняет что-то буйно разросшемуся там чертополоху. После удара кулаком в затылок он валится вниз, через бортик. Перекатывается на спину, обращает к нам изодранное колючками лицо. Губы еще шевелятся, им еще хочется о чем-то поведать миру. Но какие бы слова они ни произносили, те звучат слишком тихо, чтобы достичь чьих-либо ушей. Двумя-тремя наипростейшими ударами ног, усвоенными из курса ближнего боя, мы заставляем нашего говорливого земляка сомкнуть свои уста навеки. Его почти не прикрытый жирком и мускулами скелет, его зубы и череп наполняют ночной воздух громким чистым треском. Потом наступает полная тишина. Во двор не проникает даже гул моторов с бульвара, хотя перед домом он еще воспринимался как отдаленный глухой рокот.
Теперь можно снова заняться пристанищем Шпайка. Окна, выходящие во двор, закрыты и темны. Мы возвращаемся в прихожую и с минуту ждем. Ни стука, ни шороха. Подходим к двери, ведущей в помещения первого этажа. Она не заперта. Ты ощупью находишь выключатель, и мощная неоновая лампа, мигнув раз-другой, озаряет все ярким блеском. Обе комнаты легко охватить одним взглядом; их соединяет широкий проход. Окна тщательно загерметизированы черной пленкой и клейкой лентой. Помещения явно служат лишь одной цели: посредине более просторной комнаты стоит деревянный стол с телевизором, видеомагнитофоном и СД-плеером. Перед столом, напротив экрана, — старый офисный стул. Судя по этому ансамблю, голым стенам и обилию света, здесь кто-то регулярно работает. А вот растоптанные таблетки под столом и стулом, пустые бутылки из-под зулейки и множество скомканных бумажных платков на полу говорят скорее о неаппетитных привычках одинокого старика, чем о работе. Мы обследуем лежащие на столе кассеты. К нашему удивлению, их только девять. И на всех — что не менее удивительно — только видеозапись выступлений Гахиса, та самая версия Проповедей с субтитрами на пидди-пидди, ознакомиться с которой столь проникновенно рекомендовал нам доктор Зиналли. Ты берешь одну из потертых коробок, достаешь кассету и собираешься вставить ее в магнитофон. Но я, покачав головой, удерживаю тебя от этого: ленту наверняка прокручивали уже много раз, и смотреть ее нам нет надобности.
Изображение Гахиса и без того присутствует в помещении — выполненное, правда, более простым, технически более старым способом. На стене висит постер — черно-белая фотография, напечатанная на материале, имитирующем холст. Не будь здесь подписи — большими, по-восточному затейливыми буквами, — мы бы не догадались, что человек на фотографии не кто иной, как Пророк Революции. Молодой мужчина, которого вполне можно назвать красивым, сидит с обнаженным торсом за письменным столом. У него узкие плечи, но очень сильные руки. Ладонями он как бы взвешивает грозное оружие — тесак с широким клинком, похожий на мачете. И словно для того, чтобы впечатление было и вовсе противоречивым, Великий Гахис украсил себя ожерельем — цепочкой из маленьких, изящных, размытых на изображении звеньев.
Ты проводишь рукой по мускулистой груди Пророка, и под давлением кончика твоего указательного пальца постер заметно прогибается. Я снимаю его со стены, обнажая скрытое за ним полое пространство — нишу в кирпичной кладке, почти такого же размера в срезе, как закрывавший ее плакат. Ниша — глубокая, а в ней — загадочная комбинация из нескольких предметов. Сверху из кладки торчит толщиной в руку труба, отверстие которой закрыто массивной заслонкой из латуни и алюминия. Заслонка соединена жестким шлангом с газовым баллоном. Вентилем можно, по-видимому, регулировать давление. На его цилиндр посажены три рифленых медных кольца с цифрами. Кольца вращаются относительно друг друга в разных направлениях. Тебе они напоминают старые механические таймеры. Пожалуй, ты прав: с помощью этих колец можно устанавливать нужное время. Но схема работы всей инсталляции, ее назначение нам от этого понятнее не становятся.
Под установкой, на уступе ниши, стоят три стальные капсулы длиной с большую ладонь; по диаметру они, кажется, подходят к трубе. Две пусты, в третьей — полоска черной резины с надписью чем-то белым. Всего одна фраза на немецком, ты зачитываешь ее вслух. Не названному по имени адресату, к которому отправитель обращается на «вы», в скупых словах сообщается о немедленном и окончательном прекращении передачи всякой информации. Почерк выглядит по-ученически аккуратным. Обилие петелек и завитков говорит о том, что автор учился писать задолго до того, как мы пошли в первый класс. Короткий текст пестрит орфографическими ошибками. Слово «информация» искажено до такой степени, что мы скорее угадываем, чем вычитываем его значение. Ты смеешься громко, от души — так действует на тебя наша находка. Похоже на установку для отправки пневмопочты, говоришь ты с улыбкой. И придаешь этой шутке пикантность, замечая, что Шпайк, наверное, собирается посылать на родину свои удивительные донесения столь же удивительным способом.
Обследование другого помещения на первом этаже оказывается делом более сложным. Из комнаты с видео- и аудиоаппаратурой в него падает достаточно света, но оно забито рухлядью с пятнами плесени и затхлым запахом. Груда мелких предметов мебели, отслужившие свой век телевизоры, пустые чемоданы, кучи одежды, стопки старых газет и журналов — будто кто-то переезжая на новое место жительства или расторгнув договор найма, временно сложил здесь ненужное барахло и забыл вывезти его на свалку. Все же мы решаем просмотреть печатные издания. Они троякого рода: несколько годовых комплектов нью-йоркского журнала художественной фотографии, итальянские спортивные газеты и своеобразный местный продукт — сентиментальные фотороманы с текстом «в облачках» на пидди-пидди. Не без удивления мы рассматриваем журнальчики с названиями Sweet Emotion и Tender Feelings [10] и обязательной парочкой в позе страстного взаимного влечения на обложке. Влюбленные, о тернистом пути коих друг к другу рассказывают истории в фотографиях, всегда одеты и причесаны по западной моде. Напротив, у второстепенных фигур, родственников будущей четы, соперников и соперниц, преувеличенно контрастирующих с оной, — традиционный облик представителей коренного населения. Ты просматриваешь последние страницы нескольких журнальчиков и находишь подтверждение нашему предположению: все эти романы в картинках заканчиваются большой свадебной фотографией. Гости торжества в старинных нарядах окружают невесту в белом платье и жениха в черном фраке.
Смысла во всем этом, применительно к Шпайку, не видно. С нетерпением продолжаем рыться в рухляди. Отодвинув в сторону раму и ободья велосипеда, наверняка не дешевой в прошлом шоссейной модели, натыкаемся в самом конце свалки, за прислоненным к стене матрасом, на длинный пластиковый мешок. Разрываем черную пленку и обнаруживаем в нем, к своему немалому удивлению, мумифицированный труп. Подтаскиваем высохшее и оттого ставшее легким тело туда, где света побольше. Похоже, это мужчина. Умер он в полосатой пижаме, фланель отлично сохранилась. Рот мумии широко раскрыт, и из него торчит усохший до острого узловатого конуса язык. На указательном пальце правой руки — необычно широкое золотое кольцо с треугольным камнем. Когда ты снимаешь его, палец отламывается, распадаясь на косточки, волокнистые кусочки и пыль. Дунув в кольцо, ты удаляешь из него то, что было когда-то плотью, и замечаешь гравировку — дату и короткое слово, скорее всего имя. К сожалению, золото при жизни обладателя кольца так стерлось, что однозначно распознать цифры и буквы уже нельзя. Имя, во всяком случае, начинается с буквы «П». Ты надеваешь кольцо на левую руку; оно подходит по размеру и явно идет тебе. А кроме того, я вижу, как гармонично сочетаются оба украшения — кольцо с пальца мертвеца и колье, найденное тобой в такси. Они смотрятся аксессуарами городской моды, которой ты хотел бы следовать с непринужденной естественностью — и не только этой ночью.
