Персиваль Эверетт - Американская пустыня
На сей раз замок щелкнул, а затем Тед услышал, как захлопнулась дверь и внешнего офиса. Клэнси наконец-то убрался восвояси.
– Терпеть не могу военных, – поморщилась Лайонз.
– Но вы на них работаете.
– Ха, тут же рай для науки! Я могу делать все, что хочу, с чем хочу и с кем хочу, и никто не жалуется. Никто не вопит о защите животных, о правах человека или там гражданских правах, и о безопасности исследований. Я здесь – царь и Бог.
– Значит, вы считаете, будто я воскрес из мертвых.
– Я знаю, что вы воскресли из мертвых. Вы – первый, насчет кого даже сомнений не возникает. Вам отрезало голову, мистер Стрит. Вы сидите напротив меня – подлатанный на живую нитку косоруким неумехой. Вы не подаете признаков жизни. И при этом я разговариваю с вами, а вы мне отвечаете.
– И что теперь?
– Мы сделаем ЭКГ, ЭЭГ, MP-интроскопию, посмотрим, не найдем ли чего в вашей слюне, в вашей крови, кале и моче. У вас по-прежнему имеют место быть экскременты?
До сих пор Тед об этом не задумывался, однако, по правде говоря, он не мочился с того самого достопамятного раза в лагере Большого Папы. Как ни странно, он осознал, что отчего-то стесняется в этом признаться. И просто-напросто промолчал.
– Мы вас осмотрим со всей дотошностью.
– А чего вы ищете-то? – спросил Тед.
– Чего угодно. Всего. – Доктор Лайонз вздохнула. – Смерть меня завораживает. Она – самая интригующая из всех жизненных функций человека, она такова, какова есть. Смерть необходима и неизбежна. Когда вы умерли, когда ваша голова отделилась от тела, остановилось все и вся, оборвались звуки, голоса, птицы, время – все замерло. А затем это смачное мгновение минуло – и все включилось заново. Смерть – это лишь не поддающаяся измерению точка во времени, бессмысленная, несущественная, но она заключает в себе все, что мы знаем о жизни.
Тед улыбнулся.
Лайонз сняла трубку.
– Дадли, будьте добры, проводите мистера Стрита в его новое жилище. Позаботьтесь о том, чтобы наш гость ни в чем не нуждался. – Она повесила трубку.
– Могу я позвонить семье?
– Нет, – отрезала доктор Лайонз. – Я вот уже больше четырех лет с родными не разговаривала; впрочем, и не хочется. По иронии судьбы, сейчас вы для жены и детей мертвы, как никогда прежде.
Глава 2
Красавчик Дадли провел Теда через несколько мостков и через несколько коридоров, мимо дверей, что требовали карточку, либо секретный код, либо идентификацию по рисунку сетчатки, – пока они не дошли до кроваво-красной раздвижной двери. Дадли прижал к чему-то ладонь – надо думать, к сенсорной пластине, – и дверь открылась. Дадли пропустил Теда вперед.
Комната походила на стандартный гостиничный номер, в каких Тед живал не раз и не два, – вплоть до желтовато-коричневого, плотного ворсистого ковра и кошмарной пастели над кроватью.
– Мы от души надеемся, вам здесь будет удобно, мистер Стрит, – сказал Дадли.
– Спасибо большое.
– Не за что. В холодильнике есть напитки, рядом с раковиной – кофеварка. Раз в день комнату будут убирать.
– Спасибо.
– В комоде и в стенном шкафу на вешалках вы найдете свежую одежду.
Лейтенант Дадли ушел. Красная дверь скользнула в паз, и воцарилась оглушающая тишина.
Тед уселся на аккуратно, заправленную кровать и пощупал рубчики покрывала кончиками пальцев. Там, где в гостиничном номере стоял бы телевизор, притулился невысокий книжный шкаф; в нем обнаружилось несколько книг. Тед, склонив голову набок, прочел названия. Потрепанный том «Финеаса Финна» Троллопа, фолиант с сухим названием «История питания»; «Сатирикон» в переводе Оскара Уайльда и «Случай на мосту через Совиный ручей»[xxxix] вперемешку с разрозненными дешевыми приключенческими романами и политическими детективами. Но по-настоящему насмешила его книга, что неизменно наличествовала в любом букинистическом магазине, порог которого он когда-либо переступал, в любом летнем коттедже, где он когда-либо проводил отпуск: а именно «Бальзак» Стефана Цвейга.
Тед встал и подошел к шкафу: внутри висел на вешалке один-единственный красно-серый спортивный костюм. В ящиках комода нашелся запас белых трусов и черных носков. Запах кедра напомнил ему стенной шкаф в родительской спальне, в недрах которого три отцовских костюма совершенно терялись среди бесчисленных нарядов матери. В том шкафу Тед прятался от сестры, когда они играли или когда та гонялась за ним, чтобы рассчитаться за какую-нибудь обиду, о которой сам он чаще всего даже не подозревал. Тед считал ее чудовищем, кретинкой с тяжелыми кулаками, и отказывался верить, что она в самом деле ему сестра.
Ни мать, ни отец Теда в жизни не сочли нужным поднять на него руку и, насколько он знал, на его сестру тоже. Однако жестокость приходит в разных обличиях, с разных сторон и в разных аспектах. Этель, тремя годами старше Теда – просто удивительно, как разница в три года способна породить необратимую социальную иерархию! – была задирой и драчуньей, а таких Тед с первых же дней своей детсадовской жизни боялся больше всего на свете. Когда родителей не случалось рядом – пусть даже те находились всего-то на всего в саду либо в глубине дома, – Этель нагло заваливалась к нему в комнату этаким грозным надсмотрщиком из фильма про кандальников-каторжан и, жуя жвачку, критически наблюдала за братом, уж чем бы он там ни занимался. Тед знал уже тогда, что его приучают быть трусом, сознавал, что никогда не сможет противостоять сестре и пожаловаться на нее тоже не сможет под страхом смерти. «Ты ведь порой спишь», – говорила она всякий раз, когда требовалось извести под корень сам дух мщения. Этель была по-настоящему злобной и вредной; именно из-за нее Тед обратился к молитве как к многообещающей форме защиты. Каждую ночь мальчик истово взывал к Святому Отцу, как называли его фанатики в телевизоре, но вскорости терпение у Теда иссякло, и он смирился с тем, что если в мире в самом деле есть Бог-Вседержитель, то Вседержитель он разве что в силу раздутой репутации, и дела ему нет до маленького трусишки из Балтимора, который сражается не на жизнь, а на смерть против злодейки-сестры. А из родителей заступники были никакие: зимой они плотно кутали сынишку от подбородка до аккуратно подстриженных ноготков ног в грубую колючую шерсть, но понятия не имели о рыскающем под ногами чудище.
Высшая подлость судьбы заключалась в том, что туалет второго этажа, предназначенный для детей, находился в комнате Этель, и, чтобы туда попасть, Теду приходилось пробираться в обход завалов одежды и прочих причиндалов злобного демона. Непростое дело, особенно ночью, когда не знаешь, спит сестрица или притворяется, затаившись в засаде. Горы вещей на полу постоянно меняли очертания и местоположение в силу причин, известных одному только чудовищу. Как часто Тед, лежа в постели и чувствуя, что мочевой пузырь вот-вот лопнет, учился терпению, читая про Тезея и Минотавра!
Но однажды ночью девятилетний мальчик не выдержал. Он встал, вышел, потоптался у открытой двери в комнату сестры. За всю свою недолгую жизнь он так и не сумел заставить себя спуститься вниз и вторгнуться в запретную родительскую обитель, а в ту ночь оттуда еще и доносились приглушенные родительские голоса. Тед подумал о туалете в дальнем углу подвального этажа, но там было еще страшнее: темно, сыро и повсюду скрипы и шорохи. Он прокрался в логово Этель, пытаясь при слабом свете автоматического ночника в ванной по возможности обойти все препятствия. Наступил ненароком на руку куклы Барби, та впилась ему в пятку, мальчик с трудом сдержал вскрик и запрыгал на месте. И тут разом стало как-то подозрительно тихо, похрапывание Горгоны смолкло, и Тед застыл, затаив дыхание. Чья-то рука нащупала его плечо, и мальчик рванулся было бежать, но другая рука уже вцепилась ему в волосы. Костлявый кулачок саданул его в спину между лопаток; Тед, согнувшись, рухнул на колени. Избиение прекратилось только тогда, когда брат с сестрой осознали: дискуссия между родителями явно накалилась. Внизу что-то с грохотом обрушилось с тошнотворным, непривычным звуком.
Тед и Этель опрометью сбежали вниз. Кто-то – непонятно, мать или отец – не своим голосом вопил: «чего-то-там, чего-то-там сердечный приступ». Тед ожидал обнаружить отца на полу, а мать на телефоне. Но увидел нечто прямо противоположное: мать распростерлась на полу, а отец давил ей на грудь.
– Вызывай «неотложку», – приказал отец дочери.
Однако Этель словно приросла к месту, открыв рот. Тед бросился в кухню и набрал номер «неотложки», записанный на стене рядом с телефоном.
Как выяснилось, с матерью действительно приключилась остановка сердца, но ей сделали операцию, и она выжила. Очень скоро мальчик уже стоял в больничной палате, родители гладили его по головке, а мать назвала его «наш маленький герой»: «Вы только представьте себе, побежал к телефону и спокойно набрал нужный номер!». О том, как Этель застыла в дверях словно парализованная, отец не упоминал – но Этель так и не стала прежней. Она замкнулась в себе и брата больше не мучила. Резкое прекращение издевательств настолько напугало Теда, что тот места себе не находил. Во время ночных походов в туалет сердце его колотилось сильнее прежнего, и мальчик недоумевал про себя, как же так вышло, что в мгновение ока мир сделался таким безопасным. Он чувствовал, что, чего доброго, умрет от тревожного ожидания, и наконец решил, что в том-то сестрин адский замысел и состоит. Этого заключительного измывательства Тед пережить не сумел, будучи свято уверен, тогда и впоследствии, что каждым добрым или нейтральным словом Этель нарочно сбивает его с толку.
