Сергей Носов - Полтора кролика (сборник)
– Господи, да я и Головоногова не помню! – воскликнул Берг.
– Голоногов, а не Головоногов. Не важно. В общем, когда мой Юрочка от нее первый раз приехал, он был, как лимон выжатый. Он мне сказал, что хуже места нет, чем Париж. Что часы и минуты считал, когда из Парижа улетит. Я говорю: как же так, это же Париж!.. А он: какой Париж? Дыра, а не Париж. Ну, торчит башня, так она только на фотографиях башня, а так – не пойми что, а не башня… Я говорю: а Нотр-Дам?… А он говорит, ты Гюго в детстве начиталась, лучше бы тебе не видеть Нотр-Дама. И фотографии у него все какие-то гадкие получились. И люди на фотографиях какие-то уродливые все… Я говорю, ты нарочно одних клошаров снимал? Каких клошаров, говорит, это и есть парижане!.. И мусор на улицах, и вместо урн человеческих, как у обычных людей, полиэтиленовые мешки на вешалках…
– Это из-за терроризма, – вставил Берг.
– А я тогда знала? Вижу: мешок на вешалке, или как ее… а в мешке пивные банки мятые… И еще мешок. И еще мешок. А он специально это все снимал, чтобы на меня впечатление произвести. Чтобы меня отвратить от Парижа. И дома снимал самые неинтересные. И получился на его фотографиях Париж убогим городком. Я была поражена. Он мне так сказал: «Тебе бы Париж сильно не понравился. Это самое большое мое разочарование за последние годы». Невероятно, я поверила! А почему мне ему не верить? Я же думала он туда по делам, медицинское оборудование закупать…
– Занятно, – сказал Берг.
– На Сену, говорил, смотреть смешно, ее переплюнуть можно… Ну что, говорит, за безобразие: Сена – и торчит статуя Свободы?! Ты смеяться будешь. Это он мне, что я буду смеяться. Они, говорит, уже всех достали свободой своей, равенством и братством. Одни понты.
Инесса скривила рот. Мимика лица у нее была богатая, разнообразная, Инесса находила забавным гримасничать – то округлить глаза, то сморщить нос, то улыбнуться одной стороной рта. Берг подумал, что ее трудно, наверное, фотографировать – не уловить.
– Меня и на работе спрашивали: как Париж твоему? Я честно говорю: моему не понравилось. А мне не верят: это где, в Париже не понравилось, да ты чё?… А я сама уже теорию изобретаю – про то, что мы все во власти мифов живем… «Париж, Париж!» А на самом деле – ну, Париж, ну и что? Я ж ему верила, Юрочке. Представляешь, он надо мной какую власть имел!.. Ох, дура была, ох дура!.. Он ведь в этот Париж, как на каторгу собирался. Говорил, что лучше бы на Колыму полетел, там интереснее. И климат лучше.
– Климат? На Колыме?
– Да, он парижский климат тоже ругал. Он говорил, что все мерзнут в Париже. Что все тут экономят на отоплении. И вообще оно мало где предусмотрено, потому что существует такой стереотип – Париж город теплый, не знает морозов, и, поскольку все во власти этого стереотипа, топить здесь не принято. Поэтому в домах парижских всегда холодно, и даже летом. Вот Гоголь приехал в Париж «Мертвые души» писать, да так замерз, что бежал из этого Парижа в Италию. Но во времена Гоголя еще иногда камины топили, а сейчас и их нет. И я действительно за его поганое здоровье, за Юрочкино, когда он в Париж собирался, переживала. Как бы он не простудился в Париже. А когда я с ним в прошлом году собралась, ну чтобы ему не так тоскливо было в Париже, он меня не взял, сказал, только без жертв, пожалуйста. Отправляйся-ка ты в Барселону. Вот это город!
– Барселона хороший город, – согласился Берг.
– А Париж плохой? Он сказал, что, когда я увижу Париж, я просто разучусь мечтать, все во мне светлое будет загажено, потому что реальный Париж – это насмешка над мечтой человеческой. И я поверила ему! Самой странно сейчас, как я могла поверить?! А вот так – взяла и поверила. Потому что его как идею любила, Париж… Ален Делон, Ренуар, д’Артаньян…
– Неужели ты ни с кем не разговаривала, кто в Париже был?
– Конечно, разговаривала. Только я ведь себе вдолбила в мозги, что Париж это миф и дыра, потому что Юрочке верила, и ничем меня не переубедить было… Мне говорят: ах, Париж, ах, Париж!.. А я говорю: это в вас все те же стереотипы говорят. Просто вы себе признаться боитесь в том, что Париж это миф и дыра, вот теперь и ахаете, ах, ах. Вы и зубные щетки с идиотскими приспособлениями покупаете, потому что вам по телевизору их показывают, а своим умом вы все жить разучились. Вот Мопассан бежал из Парижа и был прав, потому что башня эта – чудовище, и нормальному человеку, если он действительно нормальный, глядеть на нее без отвращения противоестественно, я так говорила, только ведь ко всему, говорила, привыкнуть можно, вот теперь все и восторгаются, делают вид, что это что-то особенное, а она как была чудовищем, так и осталась. О! Меня не переспорить было. Я так в себе уверена была, что и других переубедить могла, тех, кто в Париже был. Такое у меня мстительное чувство было к Парижу. Я ему за то мстила, что он не таким оказался, каким должен был быть. И все из-за него, из-за Юрочки.
Инесса заказала еще бокал вина, Берг с трудом отказался от даров моря.
– А потом все раскрылось, очень банально раскрылось, даже говорить не хочется. А когда я поняла, что он от меня так Веронику скрывал – с помощью вранья этого бесстыжего, тут уже, знаешь ли, шок. Да что мне Вероника эта! Подумаешь, Вероника… Неужели ты не помнишь ее? Ладно, плевать. Я бы ему простила ее, если бы этого вранья не было. Я бы ему всех простила. Я бы все простила ему. Но только не Париж!.. Так меня обмануть!.. Меня!.. которая с детства Парижем бредила!..
– Все-таки ты очень доверчивая, – сказал Берг.
– А Юрочка у меня еще и ревнивый. Такие у него стандарты двойные. Я так решила, иди ты, Юрочка, подальше куда, а я тебе изменю. Я тебе с Парижем изменю. Я тебе так изменю, как ты даже представить не можешь! Со всем Парижем сразу!.. Боже, как я перед ним виновата!.. Перед Парижем… Никто так не виноват перед ним, как я!.. Париж – это чудо. А я – дура. Была дура! А теперь нет. Пусть Юрочка останется в дураках!..
– И давно ты прозрела? – спросил Берг.
– Две недели назад. Седьмого сентября, если тебе интересно. Я что придумала? Вот что. Если ты такой, то и я такая. Я продала Юрочкину машину, вообще-то это наша общая, но он ее почему-то считал своей, «Форд Мондео», новенький почти, а у меня доверенность, вот я и продала с огроменной скидкой за срочность. И еще кое-что. Я бы и квартиру продала, если бы время было. Юрочке написала записку, чтобы не тыркался в милицию. Это моя месть ему. Я все деньги в Париже потрачу. Все! Я хочу, чтобы меня Париж простил. Я о Париже – в самом широком смысле. Думаешь, ему до меня дела нет? Кто он и кто я? Ну и что, что так? Главное, чтобы у меня перед ним этого не было… понимаешь?
– Этого – чего? – спросил Берг.
– Ну этого, не знаю, ну, чувства вины, что ли…
– Да, – сказал Берг, не найдя более внушительных слов.
– И пусть. И живу я здесь в собственное удовольствие. И каждый миг моей жизни в Париже мне в кайф. Я всего три дня здесь, я еще ничего не успела. А он пусть судится, сколько хочет, мне наплевать… Я счастливейший человек. Я влюблена. В Париж влюблена. Когда я иду по бульвару Клиши и передо мной этот угловой дом с балконами, простой дом с балконами, мне плакать хочется… Или когда я выхожу из гостиницы на Вандомскую площадь и вижу колонну, я думаю о них обо всех – и о Наполеоне, и о Курбе, и об этой несчастной принцессе Диане, она точно также тогда из гостиницы выходила… у меня сердце готово выпрыгнуть из груди…
– Подожди, ты в какой гостинице остановилась?
– Ритц. Я остановилась в гостинице Ритц.
– Подожди. Ты знаешь, сколько стоит номер в отеле Ритц?
– Как же я могу не знать, если я там остановилась?
– Да, извини, – пробормотал Берг.
– У меня чудесный номер с видом на улицу Камбон. Там есть и пороскошнее номера. Я бы могла и покруче снять, деньги тут ни при чем, просто я не настолько буржуазна… не настолько буржуазна, чтобы торчать от мраморной ванны, дорогой мебели, шикарной кровати квин-сайз… Я в этой квин-сайз утонула, честно тебе скажу. Зачем мне эта квин-сайз одной?… Как-то это нечестно с моей стороны. Не очень мне в ней комфортно. Я Бодлера люблю, проклятых поэтов. А тут… Я, может, еще съеду куда-нибудь поближе к Монмартру… Я еще, может, ночь под мостом проведу. А почему бы и нет? Это Париж. Кстати, ты когда-нибудь пил настоящий «Жан Дюсу»? У меня в номере бутылка «Жана Дюсу» пятидесятилетней выдержки. Почему бы нам с тобой не приговорить ее?
Берг посмотрел на Инну пристально, – действительно ли она забыла, что он не пьет, или это игра такая?
За одиннадцать месяцев дружбы с анонимными алкоголиками Берг дважды срывался.
– Я все равно все деньги на Париж потрачу. Я не уеду отсюда, пока все на Париж не изведу, так и знай. Я кутить хочу, в Париже хочу. Я Париж хочу. У меня денег куча. Ну что, парижанин, идем?
Поправляя очки, Берг еще сам не знал, что он сейчас Инне ответит, он приоткрыл рот – но лишь для начала, – предполагалось, что далее будут произнесены осмысленные слова, – отвечать, однако, не пришлось: Маша, запыхавшаяся, с растрепанными волосами появилась в дверях.
