Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Правда, Литовский, как Эва и, к сожалению, как Розендорф, полагает, что такие концерты — жест доброй воли с нашей стороны и что они не приносят нам никакой пользы как квартету. Не эта деревенщина наша публика, не на них надо строить будущее.

— Квартет не расширяет круг своих слушателей, — сказала Эва, — если тратит час или два дорогого времени на поездку, чтобы играть Дворжака или Чайковского перед дюжиной-двумя скучающих крестьян, которых не приучили даже прикрывать рот ладонью, когда они зевают.

Боюсь, мне так и не удастся убедить товарищей в том, что союз между нами и этими «скучающими крестьянами» — особая ценность, что он каким-то образом — мне трудно это объяснить — существенно влияет на формирование характера всего еврейского ишува[39]. Эти вопросы выходят за рамки их понимания и потому кажутся им смешными. Что общего между музыкой Шуберта или Брамса и самосознанием выходцев из Польши и Галиции, сражающихся здесь с ивритом? Что общего между музыкой Моцарта или Бетховена и осознанием своей внутренней ценности у этих полуинтеллигентов, которым необходимо собрать воедино все духовные силы для «завоевания физического труда»[40] и освоения жизненно важных профессий? Ведь если мы не привьем им снобистских мыслей, например, что без классической музыки им будет чего-то недоставать, то они смогут со спокойной совестью развивать начатки культуры, вынесенные из дому, им не придется разрываться, чтобы возвыситься до состояния истинно культурных людей. К чему тратить время на то, чтобы дремать под звуки камерной музыки?

Мы не говорим о таких материях. Мы не формулируем подобных мыслей. Те воззрения, которые я сейчас обрисовал, основываются лишь на случайных замечаниях и непосредственных реакциях. Глядя на выражение лица Розендорфа, на котором ирония сменяется скукой, когда он внимает какому-нибудь слушателю (тот, ухватив Розендорфа за лацкан пиджака, заставляет маэстро выслушивать свои рассуждения о музыке, а все его музыкальные познания сводятся к Неоконченной симфонии Шуберта и тарантелле, которую исполнял Иозеф Шмит во время последнего своего приезда в Палестину), я понимаю, что у меня нет никаких шансов убедить Розендорфа, что во время этой случайной и не имеющей, по видимости, никакого значения встречи с накинувшимся на него человеком, жаждущим культуры, происходит нечто, способное наложить отпечаток на еврейскую деревню, которая будет отличаться от всех деревень, известных нам по Германии и прочим европейским странам. Нечто такое, без чего нет никакой возможности претворить в жизни мечту о том, чтобы стать свободным народом в своей стране, в земле Сиона[41], где каждая деревня — Иерусалим. Но может быть, все это лишь мечты, никак не связанные с действительностью.

Я не настолько сдурел, чтобы делиться такими мечтами с Эвой Штаубенфельд, у которой, боюсь, нет даже необходимого словарного запаса, чтобы об этом размышлять. Достаточно мне увидеть Эву в озорном настроении, которое нападает на нее в деревне, и я сразу понимаю, что нет смысла даже пытаться пробуждать в ней уважение к этим заносчивым «крестьянам», старающимся понравиться нам, ради чего они сыплют поверхностными суждениями о музыке, а иногда говорят откровенные глупости. Эва настолько замкнулась в сознании своего превосходства, что вообще не чувствует, как ее иронические замечания переходят границы вежливости. В одном киббуце в Эмек-Хефер я впервые увидел, как она выходит из себя, чтобы развеселить любителей музыки, окруживших ее в перерыве, — как потом выяснилось, потому, что там было трое выходцев из Кенигсберга. Безвкусные ее шутки казались тяжеловесными, как попытки сынка аристократических родителей повеселиться в кабачке в обществе извозчиков и рабочих. Потом она ошеломила их виртуозными трюками, играя «Каприччио» Паганини. Она даже позволила новым приятелям заглянуть себе за ворот блузки и ухмылялась, видя их смущение. Как будто в деревне в обществе невежественных крестьян нет необходимости соблюдать сдержанную серьезность, охраняющую ее от ухаживаний людей своего круга. Она даже рассмеялась несколько раз, так все вокруг показалось ей странно и потешно: уборная, где приходится присесть над открытой ямой, варенье, в котором плавают тельца ос, горячие алюминиевые кружки и матрац, из которого торчат соломинки. Словно белая женщина среди дикарей.

Одно можно было поставить ей в заслугу — ничто не нарушало ее чисто спортивной невозмутимости: ни свет, погасший в середине концерта, ни мотор, затарахтевший где-то неподалеку, ни длинная высокопарная речь на иврите (которой она не могла понять) секретаря киббуца по культурной работе, очевидно, желавшего закрепить в ее памяти свою ладную фигуру в галифе и сапогах. Она все время шутила, как будто взяла отпуск от себя самой. Когда у нее случайно вырвался непристойный намек, какого нам никогда не приходилось слышать, Розендорф остолбенел. В ней вдруг обнаружился едкий юмор, в котором она, видимо, не нуждалась в другом месте. Она предложила сыграть «на бис» Большую фугу Бетховена. Ее резкий взгляд вперился в меня как бы с вызовом — а ты на это способен? Ведь я же предложил играть «Серьезный квартет» Бетховена, опус 95, вместо «Итальянской серенады» Гуго Вольфа!

— Ваши подруги, — сказала она мне, — получили огромное удовольствие от нашего концерта. Они успели связать целый рукав.

Точно ожог стыда, помню свое молчание. Я словно отрекся от моей любимой Доры и улыбнулся Эве так, как будто был рад, что она не забыла посмеяться и надо мной.

После вторжения в Австрию. Сбываются все самые жуткие опасения. Плебисцит отсрочен[42]. Фон Шушнинг[43] объявил о своей отставке в патетическом обращении к народу: «Да хранит Господь Австрию!» Доктор Зейсс-Инкварт назначен канцлером. Австрийские евреи в тревоге. Быть может, сейчас хотя бы возрастут шансы Леона Блюма сформировать правительство во Франции? Быть может, западные державы поймут, что остановить Гитлера можно только силой оружия?

Трудно даже писать об этом. Разве я тоже хочу войны? Ведь если начнется война, судьба отца будет решена.

Если б он прозрел хоть теперь! Но я совсем не уверен, что он не говорит себе: «Все-таки в исторической перспективе это положительное явление. Разве есть у Австрии право на существование? Какая есть в ней культура, кроме немецкой?»

Мир меняется у нас на глазах ежедневно, но после обеда я пойду к Литовскому, в дом на улице Ховевей-Цион[44], как будто ничего не произошло. Будем играть Шуберта и Брамса, как играли их до нас Иоахим, Крейслер и Буш. И быть может, не станем даже оплакивать падения Австрии. Эва, конечно, будет подгонять — скорее за репетицию. Каждая минута, когда мы разговариваем, а не играем, — потеря времени. Если мы не прекратим разговор, она возьмет свой альт и начнет играть пассажи, пока мы не поймем намека.

Я был в Вене только раз, по дороге в Эрец-Исраэль. Провел там три дня, но у меня осталось множество воспоминаний. Теперь в голове у меня теснятся мелодии Малера. Отец говорил, что он декадент. Презрительное отношение людей вроде отца к такому музыканту, как Малер, отдает антисемитизмом: еврей, не умеющий себя вести.

Вчера прочел в газете, что Вилли Гринфельд был убит выстрелом из засады и умер по дороге в больницу. Я расплакался и долго не мог успокоиться. Друзей у меня немного, и хотя с Вилли мы встречались редко, я считал его близким другом.

Мы познакомились с ним на одном из наших первых концертов в рабочих поселениях. Мы застряли там на субботу, потому что прошел слух, будто на дороге, ведущей из киббуца к шоссе, подложена мина.

Субботнее утро мы посвятили репетиции.

В наше распоряжение был отдан школьный класс, где стояло старое пианино. Сидя на детских низеньких стульчиках, мы работали над Квартетом Брамса. Кто-то заглянул в класс и спросил, можно ли послушать. Мы разрешили и забыли про незнакомца. Внешность его была непримечательной: худой, неопределенного возраста, с печальными глазами и поредевшими волосами. Если человеку хочется слушать репетицию, когда произведение проигрывается не целиком, а по кускам, нам все равно.

Он долго сидел молча и раскрыл рот, только чтобы предложить нам чаю, который тут же принес из кухни, где готовили детям. Но когда между нами разгорелся спор об интерпретации, незнакомец попросил слова и поразил нас своими познаниями.

— Относительно этого важного вопроса Брамс выразил свое мнение в письме Кларе Шуман, — произнес он с немного смешной торжественностью. — Вероятно, не следует считать его мнение безусловно обязательным, это не Святое писание, но оно все же существенно для понимания его собственного произведения.

Чуть позже незнакомец продемонстрировал свой вкус и в вопросе темпа.