Эдгар Доктороу - Град Божий

Но я не настолько наивен, чтобы надеяться на ваше согласие со мной. Я понимаю, что вы обо мне думаете. Даже если я в доказательство приведу вам псевдонаучные фильмы ужасов, в которых персонаж, скажем, ученый, видит какую-то страшную угрозу, нависшую над человечеством, в существовании которой он не может никого убедить вплоть до того момента, когда едва не становится слишком поздно — я говорю о гигантском микробе, чуме, опасном биологическом виде, занесенном из космоса, или призраке чудовищной катастрофы, — то даже зная условность и просмотрев массу версий этого сюжета, вы все равно отказываете мне в способности обладать восприятием ученого — ужасное знание дано только одинокому герою да, может быть, его верной подруге, дочери выдающегося ученого, который погибает по ходу фильма, — отказываете, потому что думаете: он посмотрел слишком много фильмов!

Но я предлагаю в качестве доказательства мою собственную жизнь, которая так же, как и вы, привлекла внимание кинематографического чудовища, посмотрите: вот я сижу здесь с вами, и вы думаете, что я простой актер, читающий свой текст, что это роль, которую я, как вы считаете, должен играть, но так это или нет, я все же свидетельствую: я чувствую, что теряю свое трехмерное измерение, моральную опору, сложность, я становлюсь плоским, превращаюсь в тень, и это ужасно — чувствовать, что твои самые страстные переживания — а вы подозреваете, что так оно и есть, — это лишь напечатанные на бумаге слова, которые ты должен сыграть.

И я не могу сказать ничего больше, произношу ли я текст в первый, второй или в сотый раз. Что вы на это скажете? Я реальная личность или персонаж фильма? А вы? Я не знаю. И даже когда я закончу свой монолог и режиссер крикнет: «Стоп!» — то и тогда я не буду знать этого, ибо и сам режиссер скорее всего тоже не более чем образ, тень, информационное приспособление, загруженное единицами и нулями.

«Стоп!» — раздается голос из темноты. Парень слышит крики «браво!» и аплодисменты, но не может понять, настоящие они или заранее записанные на звуковую дорожку.

ДОБРОЙ НОЧИ, ЛЮБИМАЯ Good night sweetheart,Till we meet tomorrow,(Аплодисменты.)Good night sweetheart,Sleep will banish sorrow,Tears and parting may make us forlornBut with the dawn, a new day is born.So I’ll say…Good night sweetheartTho I’m not beside youGood night sweetheartStill my love will guide youDreams enfold you, in each one I’ll hold youGood night sweetheart, good night.

Доброй ночи, сладость моя, доброй ночи, малышка,

Я не могу поверить, что ты спишь одна, что бы ты ни лгала, говоря об этом,

Так пусть ночь будет доброй и для того, кто сейчас рядом с тобой,

Надеюсь лишь, что он не рассеет твой сон; я так хочу, чтобы в нем ты видела меня.

Я жду, что мы встретимся утром, когда настанет новый день, родившись с розовым рассветом.

Мы лежим, крепко сплетясь, рядом друг с другом.

Я не расскажу тебе, что видел я в своих пьяных сновидениях,

Если и ты не станешь рассказывать, чего не поведала ты мне

своим грудным голосом, сияющими глазами и сердцем, истекающим счастьем.

Доброй ночи, мисс,

Доброй ночи, боль так сладка,

Сердечко мое, доброй ночи.

(Аплодисменты.)

Ты — одна, ты знаешь, с кем я был, но это

что-то совершенно новое, очнуться от ночного сна ясным утром

наступающего дня и думать, что все это

обычная игра словами,

и что все вокруг погружено не в пурпурную дымку,

и за стеной всего лишь выложенная белым кафелем кухня,

тостер, мытье посуды…

ты изобретательна, и я люблю твои игры,

люблю обнимать тебя,

когда твои волосы еще влажны после мытья

и когда из-под распахнутого халатика видны покрытые

капельками воды твои прекрасные груди,

я люблю, когда ты

требуешь, чтобы мы были чистыми

и не болтали о серьезном, когда любим друг друга,

и чтобы все это происходило только здесь,

в этом доме,

так доброй тебе ночи, милая моя,

личико мое ненаглядное,

и на рассвете я пробужу тебя от сладкого сна,

и мы поведем с тобой ласковый, чистый разговор,

прежде чем обратиться к прозе жизни,

чтобы заработать денег на хлеб насущный,

чтобы заплатить за этот дом нашей любви,

покрасить здесь пол и стены свежей краской

и оборудовать детскую для малыша,

для нашей с тобой малышки.

Ты же знаешь, как я хочу, чтобы у меня была еще одна маленькая возлюбленная, похожая на тебя,

чтобы я мог и ей говорить:

Доброй ночи?

Ты знаешь об этом, любимая?

Доброй ночи!

(Смех, аплодисменты.)

Я стою коленопреклоненный перед Богом,

Бог — мой возлюбленный,

Но Он желает мне доброй ночи,

Мой возлюбленный покидает меня,

Он велит мне спать,

Отсылает меня в туманные пастбища,

Несчастье — не то слово, которым можно передать весь ужас моего горя,

Рыдание рвется из меня, глаза мои покрылись коростой.

Горе мне, Боже, мне тяжко, Боже, неужто я обречен на вечные муки?

Солнце превратилось в дождь, близь в даль, высокое в низкое, день в ночь.

Все не так, все не так.

Кто этот сладкоголосый Бог, чего хочет Он?

Он знает, что сон не прогоняет печаль, но умножает скорбь, является она вновь и вновь в полусонном мозгу, находит картины, чтоб сделать боль сильней.

И займется рассвет, и наступит новый день, но не принесет он с собой ни утешения, ни облегчения; и не станет ли каждый следующий день повторением предыдущего?

Поведет ли меня Твоя любовь, окутают ли меня сны Твои?

Дав мне пустое обещание вести меня, не покинул ли ты меня навеки, Господи?

(Недоуменное молчание.)

Она ушла. Все кончено.

   У тебя нет больше никого.

   Хоть сон обманчивый

   Утешает тебя,

И на рассвете ты увидишь,

   Что рядом нет никого.

Она ушла, все кончено.

   Ты одинок в своей печали.

Она ушла. Все кончено.

(Ропот.)

— Доброй ночи, боль так сладка, сердечко мое, доброй ночи.

— Доброй ночи, моя ненаглядная красавица.

— Поведет ли меня Твоя любовь, окутают ли меня сны Твои?

— Она ушла. Все кончено. Ты остался один.

Good night sweetheart,Till we meet tomorrow,Good night sweetheart,Sleep will banish sorrow…

(Публика уходит.)

Пэм стянул отросшие волосы в конский хвост. Вечерами, по пятницам, я хожу с ним на Восемьдесят девятую улицу, где Сара Блюменталь проводит службы в синагоге Эволюционного Иудаизма. Обычно там собирается человек десять — двенадцать, вдвое меньше, чем когда раввином был Джошуа Груэн.

После долгих обсуждений и споров прихожане пришли к выводу, что субботнюю службу надо изменить, сведя ее к сугубо важным и необходимым элементам. Она должна отныне состоять из шемы, объявления единственности Бога, то есть утверждения абстрактного монотеизма… кадиша, или ритуальной поминальной молитвы по мертвым, поскольку это утешает скорбящих, обновляет память об ушедшем и восстанавливает признательность… Смысл службы должен состоять в признании самой идеи субботы на основании правильного ведения службы и на возможности предаться размышлениям в состоянии свободы духа… Кроме того, по субботам следует посвящать себя изучению Торы для того, чтобы извлечь из нее побуждения к необходимости изменить структуру самой службы и со временем выработать теоретические основания развития веры.

Пэм очень любит эти вечера, да, признаться, и я, к собственному удивлению, нахожу их очаровательными. Среди прихожан встречаются разные люди: профессор сравнительного религиоведения из Колумбийского университета, молодая женщина из актерской студии, супружеская чета (оба врачи), студентка Барнард, и что самое трогательное — престарелый седовласый мужчина, которого сын на руках поднимает по лестнице в синагогу, а по вечерам, также на руках, выносит из зала.

Пэм находит, что все это весьма похоже на то, что он уже проходил, будучи студентом богословия. Что касается меня, то многие вещи я впервые узнал именно здесь. Постепенно, шаг за шагом, подвергнутые групповому анализу, первые пять книг Библии, Тора, были разбиты на собрания текстов, имеющих разное историческое происхождение. Их обозначили литерами J, Е, Р и D. В один из вечеров докторант из Гарварда обсуждал с нами работу своего выдающегося учителя Дж. Л. Кугеля, который весьма подробно разобрался в различиях между оригинальными текстами и интерпретирующими толкованиями, написанными в течение трехсот лет до составления, и в течение трехсот лет самого процесса компиляции Библии, которую мы сегодня читаем, пребывая в иллюзии, что это и есть оригинальные Писания. Библейские тексты с самого начала рассматривались как энигматические, да и как могло быть иначе, ведь они были написаны без употребления гласных и без малейшего намека на пунктуацию. Но поскольку предполагалось, что эти тексты имеют божественное происхождение и, следовательно, обладают сверхъестественным совершенством, то многочисленные ученые, священники и мудрецы древности чувствовали себя обязанными объяснить противоречия, небожественные чувства, отвратительные пассажи и отнюдь не благородные поступки благородных персонажей библейских сказаний, как и все то, что не могло служить подтверждением праведности означенных персонажей. Сделать это можно было только одним способом: истолковать тексты метафорически, символически или аллегорически, изменяя смысл добавлением знаков пунктуации, или по возможности подчеркивая нужные места с помощью синтаксических ухищрений, или пользуясь любыми иными способами преобразовать текст только лишь для того, чтобы подлежащие исправлению вещи выглядели теологически корректными. В тот вечер я был счастлив узнать о почтенном возрасте герменевтики. Кроме того, как писатель, я был очарован невероятной мощью этой смеси хроник, стихов, песен, отношений, законов природы, грехов и судных дней… этой работой древних редакторов ножницами и клеем, работой неуклюжей, непоследовательной, противоречившей здравому смыслу и по какой-то тайной причине пренебрегшей обычными требованиями к рассказу, особенно если учесть, что его приписывают божественному автору.