Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

— Уйдите, не суйте мне в нос эту непристойную тряпочку! Вы довели до безобразного состояния её! Так не обращаются с документами!

— Если это не документ, то я его сейчас на ваших глазах порву!

— Ой!

— Ай!

— Хулиган! Да как вы смеете! При мне, при представителе власти? Милиция! Ксения Фёдоровна, милицию надо позвать! Тут у нас хулиган пришёл жениться! Паспорт порвал!

— Ага? Паспорт всё-таки? Всё-таки признала, что паспорт?

— Вон, выйдите вон! Ксения! Быстрей, звоните, вызывайте! Ой!

Мы с Владом выскочили из ЗАГСа с красными мордами. Влад был взбешён. И ещё мне показалось, ему было стыдно за свой психоз и оторванную страничку. Мне было стыдно, что вот бывают возделанные социальностью люди. Нормальные такие. Умеющие держать удар. Умеющие терпеть бесконечно и по скотски всякие тупые требования государственной идиотской махины. А вот слабонервный, тонкопальцый, бесконечно свободолюбивый Влад этого терпеть не может. И выглядит не как герой, а как животное из леса, пришедшее в городские джунгли со своими законами и правилами. Тьфу, какой слабый чувак. Тьфу, как всё это нехорошо. Я трепетала как овечка. Мы поцеловались сухими губками как хомячки и разбежались.

Мы идём с Владом по Невскому. Мне ещё хочется с ним идти рядом. У метро Влад говорит: «Ну, пока!». Я ему говорю: «Ну, пока!». Мы с ним целуемся сухими губками, как два хомячка. Влад поворачивает свои копытники куда-то вбок, в сторону своей сумрачной грязной Шпалерки. Мне чего-то не хочется отпускать Влада, вроде ещё как рано, вроде пусть лучше ко мне поедет. «Ну ладно, пока!», — говорю я ему. Влад говорит: «Приду домой, позвоню тебе!». Влад исчезает.

12 ночи. Звонка нет. Я ему звоню сама. Трубку никто не снимает на том конце. Наверное, спит. Но что-то сердце у меня неприятно сжимается. Я почему то безгранично Владику верю, что он не потаскун. Нетворческий человек, трус, закопавший свои таланты в землю. Но не потаскун. Он простак, как и я, лучезарный такой простак, который всегда говорит правду. Я тоже всегда говорю правду, ничего кроме правды. Самые парадоксальные вещи — это всегда правда. Зачем врать? Правда всегда интереснее, искромётнее, ошеломительнее любой лжи. Врать решительно невозможно, врать трудно, надо сводить концы с концами для правдоподобия, врать скучно. Хотя про того чела, которого Влад поповым шприцом кольнул — может, всё-таки наврал? Хотя вряд ли.

Я звоню Владу утром. Никого на Шпалерке нет. Мобильник отключён. Я звоню Владу вечером, ночью. Через сутки позвонил его друг и сказал, что Владика как бритого зверообразного скинхеда, наверно, забрали в кутузку, что перед Саммитом всех неприличных ловят и засовывают туда, «чистят» город.

Я звоню ему три дня. Сдох он, что ли? На четвёртый день, когда я уже не знаю, что делать, хотя я уже привыкла к тому, что Влад исчезает и прячется в нору, что характер у него такой, на четвертый день на том конце Влад снимает трубку. «Я ослеп!», — говорит Влад. Я не знаю, плакать или смеяться. Всё же жив. К тому же он уже слеп один раз от абсента.

— Как ослеп? — я всё же думаю, что это он ослеп фигурально выражаясь. Типа «слепой я был, тебя не видел, не замечал, не понимал!». Или ослеп не сильно, а слегка. Типа за грехи. За злодейское заражение СПИДом жадного бандита-хозяина.

— Да ничего не вижу я!

— Где ты ослеп? Как ты ослеп? Ты же домой пошёл!

— Я тогда не домой пошёл, я зашёл к другу, который в Мариинском работает осветителем. Там у них установили лазерную пушку. Я полюбопытствовал, как эта штуковина работает. Наклонился, прямо в жерло посмотрел. А кто-то рубильник включил. Мне прямо по глазам лазером.

— Ну и что дальше?

— Дальше… Ужасная боль, даже сознание потерял. На «скорой» в больницу отвезли. Открыл глаза — сначала всё было в негативе, потом понял, что вообще ничего не вижу.

— Как? Это… Это насовсем?

— Да нет, сказали, что пройдёт… Мне сказали: «Ты, мужик, не первый глазики под лазерный фонарь сунул, из Мариинки уже четверых в госпиталь к нам привозили слепеньких!». Ожог роговицы, но должно пройти. Я уже дома!

— И как ты, слепенький Владик?

— Да вот жру сижу.

— Как?

— Ну я же в своей комнате всё наизусть знаю. Что где лежит, что где стоит. Чай вот себе сделал. В холодильнике сосиски нашёл. Холодные ем.

— Давай к тебе приеду!

— Приезжай!

Я вхожу в вечно тёмную днём Владикову нору. Влад в углу сидит, курит. Спина прямая. На звук двери повернул голову. Но выражение лица беспомощное такое, даже виноватое и с напряжённым любопытством, усилием понять, что происходит, когда глаза ничего не различают. Такие глаза я однажды видела у Тимура Новикова, когда он от СПИДа ослеп, за год до его смерти. Мы тогда с Наташей пришли на выставку на Пушкинскую-10, и там, в зале у входа с билетиками и брошюрками сидел поросший бородой не старый ещё чел. Он так посмотрел на нас, то есть голову поднял на наши голоса. Мы спросили, сколько заплатить за билетик, он сказал, что ничего не видит, чтоб мы денежку в коробку бросили, билетик сами оторвали и шли смотреть. Наташка чего-то у него про буклет спросила. Я запомнила лицо Тимура Новикова. Он жадно так задвигал ноздрями. Я поняла, что он ничего не видит, но что ему страшно интересно понять, что там во тьме происходит, что за тёлки молодые пришли, кто они, как они выглядят. И он ужасно вслушивался в наши голоса и внюхивался в наши запахи…

— Влад! Ку-ку! Это я! Ты видишь мои руки?

— Нет. Вижу только очень светлое и тёмное. Ты вот против окна встань, тогда я силуэт различу. Врачи сказали, что пройдёт постепенно. Может, за неделю восстановится.

— А как тебя из больницы отпустили? Тебя лечили?

— Меня накололи чем-то, чтоб я спал, чтоб боли не чувствовал. Я три дня проспал у них. Потом встал и ушёл домой.

— Как ты ушёл домой слепой?

— Да очень просто. Я же попал в больницу, которая за Литейным мостом. Я тут всё знаю, каждый камень.

— А как же дорогу переходил?

— Ну, я до перекрёстка дошёл, слышу, что машины одна за другой. У первого перехода попросил людей перевести меня. Потом шёл, цепляясь за ограду моста. Потом был второй перекрёсток, на котором не было людей. Я увидел шевелящееся желтоё пятно — это был пуленепробиваемый фартук постового милиционера. Я понял, что это мент в переднике таком стоит светящемся зелёном. Я подошёл к нему, ощупал его, чувствую, что вот у него и палочка есть.

— И он дал тебе себя ощупать?

— Ну, он удивился, наверное. Но я у него спросил: «Вы мент?». И он мне ответил: «Ну да, я мент. А ты чего, не видишь, да? Вот я сейчас тебя палкой отдубасю — то! Чего тебе надо?». «Я ослеп. Не вижу ничего. Переведи меня, пожалуйста, через дорогу!». И он взял меня за руку и перевёл меня через дорогу. Спросил, может до дому меня довести. Но там то я уж сам справился, сам дошёл…

Я взяла слепого Влада к себе на диван, пока он не восстановит свои зрачки.

Вместо дня рожденья пришлось весь день писать тексты, потом сидеть в ложе на спектакле 4 часа. Ох уж эти «Три сестры»!

Слепенький Владик отхрюкивался на моём диванчике, мне очень хотелось гостей, подарков, наликёриться и накушаться сластей. А я сидела трезвая, одинокая, во тьме хладной ложи, с хладной своей рожей, передо мной на сцене прыгали хорошенькие три сестры, но с ними нельзя было попрыгать по сцене.

Эти «три сестры» и сватья их Наталья так крутились на сцене, будто из моей души выпрыгнули три грации и сестра их муза Талия, вынулись из души и выпорхнули на сцену, оставив меня опустошённой и скучной в тёмном углу. Вообще сёстры Кутеповы — очень очаровательны, у них такие русские народные красивые лица, беленькие они такие, пушистоволосые, деревенские красавицы с флёром романтизма и городской одухотворённости. Такие хорошенькие женские типы рождаются где-то там, в волжских полях, среди цветущего льна и колышущихся колосьев, такие лица в Питере не бывают.

Театр — это странный вид искусства. На сцену лезут те, кому хочется патологически, чтобы их любило больше человек, чем положено. И вот они красуются и так и сяк, выставляют напоказ свои тела и души, пытаются ухватить за жабры, уцепить, соблазнить, очаровать, обездвижить. Агрессивное искусство. Оно мне так нравилось в подростковом возрасте, в юности! Как пример виртуозного владения своим телом, с которым в том возрасте не знаешь, что делать. Погреться у чужого камелька, подышать чужим жаром и шармом. Но сейчас, в 21 веке — это странно всё. Этот физический контакт, эти живые, не виртуальные белковые тела, которые перед тобой в реальном времени переживают какие-то телесно проявляющиеся страсти. Это очень странно и неловко, стыдно, что они так выкладываются. Это анахронизм какой-то, это цирк со зверями и гладиаторами. Такое искусство должно стоить очень дорого. Оно, кстати, круче, чем балет или опера, так как в опере или балете можно спрятаться за отработанные движения и приёмы. Театр же возможен, только если актёр жаром делится всерьёз, иначе получится пошлость.