Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
* * *
Двое щеголеватых молодых немцев из Франкфурта прибыли вчера после обеда для осмотра моей выдающейся коллекции. Типичные успешные предприниматели послевоенного времени, так что история для них – чистая страница. Такие новенькие-новенькие. Они говорили с тем же благородно-британским акцентом, что и Дэн Грегори, но сразу же осведомились, понимаем ли я и Цирцея немецкий. Как вскоре выяснилось, им было важно знать, могут ли они спокойно переговариваться между собой так, чтобы при этом их никто не понимал. Мы с Цирцеей сказали, что не понимаем. На самом деле она свободно говорит на идиш, и поэтому понимала почти все – как, впрочем, и я, поскольку наслушался достаточно немецкого в бытность военнопленным[59].
Вот что нам удалось установить из их зашифрованных переговоров: они всего лишь притворялись, что их интересуют мои картины. Интересовала их моя недвижимость. Они приехали разведать, не пришло ли случайно в упадок мое состояние, как физическое и умственное, так и финансовое – что позволило бы им выначить у меня мой бесценный океанский пляж и счастливым образом застроить его под кооператив.
Пришлось их немного огорчить. А когда их спортивный «Мерседес» скрылся из виду, вот что Цирцея, дочь еврея-портного, сказала мне, сыну армянина-сапожника:
– Теперь индейцы – это мы.
* * *
Как я упомянул, эти деятели приезжали из Западной Германии, но с таким же успехом могли бы оказаться и моими соотечественниками, соседями по пляжу. Я теперь думаю, не в этом ли состоит определяющая особенность отношения к миру у людей, меня окружающих: что перед ними все еще простирается девственный материк, а все остальные – всего лишь индейцы, которым невдомек его истинная ценность, и у которых недостает сил и умения себя защитить?
* * *
Боюсь, что самая постыдная тайна этой страны заключается в том, что слишком много ее обитателей воображают себя представителями намного более просвещенной цивилизации, непонятно откуда взявшейся. Причем необязательно, чтобы родина этой цивилизации находилась в другой стране. Она может быть, например, нашим прошлым – Америкой, которая существовала до того, как иммигранты и избирательное право для чернокожих все в ней испортили.
И эта особенность сознания позволяет слишком многим из нас спокойно обманывать, обсчитывать и обворовывать остальных, продавать им барахло, развращать развлечениями и травить ядами, которых хочется еще и еще. В самом деле, на что еще годятся все эти туземцы-недочеловеки?
* * *
Также эта особенность сознания объясняет наши похоронные церемонии. Если задуматься, то вот что они чаще всего пытаются до нас донести: усопший вдоволь пограбил в чужих землях, и возвращается наконец к себе домой, нагруженный золотом Эльдорадо.
* * *
Но вернемся же в 1936 год! Значит, так.
Наше с Мэрили богонеявление быстро улетучилось. Мы выжали из него все, что смогли. Крепко ухватив друг друга повыше локтя, мы ощупывали то, что оказалось под пальцами, на этот раз в порядке, так сказать, фундаментального исследования физического устройства агрегатов, называемых людьми. Мы обнаружили теплую, упругую субстанцию, натянутую на что-то вроде каркаса.
Потом мы услышали, что парадная дверь внизу открылась и снова закрылась. Как выразился однажды Терри Китчен, описывая свое собственное состояние в постели: «Откровение вернулось, все оделись и снова засуетились, как куры с отрубленными головами».
* * *
Пока мы одевались, я прошептал Мэрили, что я ее ужасно люблю. А что еще я мог сказать?
– Ничего подобного, – сказала она. Она обращалась со мной так, будто мы не были знакомы.
– Я стану таким же великим рисовальщиком.
– Только с какой-нибудь другой женщиной, – отозвалась она. – Не со мной.
Мы только что так играли, и вдруг она делает вид, что я не пойми кто, и пристаю к ней на людях.
– Я что-то не так сделал? – спросил я.
– Ничего ты не сделал, ни так, ни не так, и я тоже.
Она остановилась и взглянула мне прямо в глаза. Они оба были еще целы.
– Ничего не было, – сказала она.
И продолжила приводить себя в порядок.
– Тебе сейчас хорошо? – спросила она.
Я заверил ее, что мне очень хорошо.
– Мне тоже, – сказала она. – Но это скоро пройдет.
Вот это, я понимаю, реализм!
Я-то думал, что мы заключили договор о постоянном сожительстве. Многие ведь придают половым сношениям именно такой смысл. Я также думал, что Мэрили понесла от меня ребенка. Тогда я еще не знал, что во время аборта в якобы безупречно стерильной Швейцарии она подцепила инфекцию, сделавшую ее бесплодной[60]. Я вообще много чего не знал о ней тогда, и узнал только через четырнадцать лет!
– И куда мы теперь пойдем? – спросил я.
– Куда кто теперь пойдет?
– Мы.
– То есть, вдвоем храбро покинем эти гостеприимные стены, держась за руки, с улыбкой на лице? Готовый сюжет для оперы, тебе понравится.
– Оперы?
– Прекрасная и опытная любовница великого художника, который вдвое ее старше, соблазняет его подмастерье, почти годящегося ей в сыновья, – пояснила она. – Их связь раскрывается. Они изгнаны и принуждены искать свое собственное место в мире. Она уверена, что ее любовь и мудрость помогут мальчишке тоже стать великим художником. И тут они замерзают на улице насмерть.
И ведь именно так бы оно и случилось.
* * *
– Ты уходишь, а я остаюсь, – объявила она. – Я скопила немного денег, тебе их хватит на пару недель. Тебе в любом случае пора было уходить. Ты здесь слишком удобно устроился.
– После того, что только что случилось, как же мы можем расстаться? – спросил я.
– На это время все часы остановились, – сказала она, – а теперь они снова пошли. Ничего не было, забудь.
– Как это – забудь?
– А вот так. Я уже забыла. Ты еще ребенок, а мне нужен мужчина, который мог бы обо мне заботиться. Дэн – мужчина.
Озадаченный и опозоренный, я поплелся к себе в комнату. Там я собрал свое имущество. Она не вышла меня проводить. Я понятия не имел, в какую комнату она пошла, чем занималась. Меня не провожал никто.
И на закате дня святого Патрика в 1936 году я покинул этот дом навсегда, даже не оглянувшись на горгону, украшавшую парадную дверь Дэна Грегори.
* * *
Первую самостоятельную ночь я провел за углом, в приюте Содружества Юных Христиан. От нее я не получал никаких известий в течение четырнадцати лет. Я решил тогда, что она испытывает меня, ожидая, что я сказочно разбогатею, вернусь и отберу ее у Дэна Грегори. Мое воображение рисовало мне эти картины примерно с месяц, а то и два. В рассказах, которые иллюстрировал Дэн Грегори, подобное случалось на каждом шагу.
Она, стало быть, отказывается меня видеть, пока я не докажу, что достоин ее. Когда Дэн Грегори от меня избавился, он как раз работал над новым изданием «Короля Артура и рыцарей Круглого Стола». Мэрили служила ему моделью для Джиневры. Я должен был добыть ей Грааль.
* * *
Великая Депрессия очень скоро объяснила мне, что я ничего и никогда в жизни не достигну. У меня не хватало средств даже на собственное жалкое пропитание, на крышу над головой, и я, нищий среди нищих, нередко оказывался в очередях за бесплатным супом и на ночлежных нарах. Библиотеки давали мне возможность одновременно получить образование и отогреться, и я читал так называемые «великие» романы, стихи и хроники, а вместе с ними – энциклопедии, словари и новинки из области самосовершенствования: как в Америке всего добиться, как учиться на ошибках, как нравиться незнакомым людям, как преуспеть в бизнесе, как продать кому угодно что угодно, как вверить себя руце Божьей и перестать тратить время и силы на пустое беспокойство. Как правильно питаться.
Будучи продуктом своего времени, и питомцем Дэна Грегори, я все увеличивал свой словарный запас, знакомился с великими достижениями, важными событиями и ключевыми фигурами в истории человечества, пытаясь сравняться в образованности с выпускниками знаменитых университетов. Более того, говорил я с тем же искусственным акцентом, что и Дэн Грегори – и, кстати, Мэрили. Ни я, ни Мэрили – между прочим, сын сапожника-армянина и дочь шахтера – никогда не пытались изображать из себя представителей английского высшего общества. Мы лишь скрадывали свое незавидное происхождение при помощи произношения и манер, которым тогда, насколько я помню, не было собственного наименования, но которые теперь называют «атлантическими» – изящных, ласкающих слух, расположенных где-то между Англией и Америкой. В этом мы были братом и сестрой: разговаривали мы одинаково.
