Петр Киле - Таинства любви (новеллы и беседы о любви)
- Да кто тебе сказал?! - вскипела Вероника.
- Ты что, не любишь его? - удивилась Ольга Михайловна.
Вероника смешалась и отстала.
Владимир и Ольга отправились пешком по Фонтанке. До Невского там рукой подать. Река струилась и сияла на солнце. До вечера было еще далеко. Деревья Летнего сада ярко горели осенней листвой.
- Какой невыносимо трудный и хороший день! - говорила Ольга. - Это все ты, Володя! Ты не устал? Может, тебе надо к себе? Дела какие-нибудь? Девушка?
В это время они проходили мимо того здания Публички, где занимаются студенты. Две молоденькие девушки, перебежав улицу, оглянулись и окликнули его: «Во-ло-дя? Мосте-па-нов!» - нарочито нежнейшими голосами. Он лишь помахал им рукой.
- Однокурсницы?
- Нет, с младших курсов. Да я и не помню, кто такие.
- Тебя девушки обожают.
- Прежде всего они обожают себя.
- Ты умница, Володя! Эти, кажется, как раз из тех, что обожают прежде всего самих себя.
- Такова и наша Вероника.
- К сожалению... Но как хорошо ты сказал: «наша Вероника»!
- Не захваливай меня - зазнаюсь еще.
- Вряд ли. Куда больше? Ты ведь и так зазнавала.
- Это верно!
На Невском Ольга Михайловна остановилась и уговорила его расстаться: ему надо заниматься своими делами, а она устала, ей нужно отдохнуть. Он послушался, и, кажется, напрасно. Приехав на следующий день, он нашел ее в глубоком обмороке. Врачи констатировали крайнее переутомление при врожденном пороке сердца. Покой, полный покой. И витамины, витамины.
Володя проводил у нее все дни и ночи, даже на занятия не ходил. Ольга была уверена, что именно его присутствие и его заботы о ней предрешили исход болезни, что это он ее спас. В этом ее убеждении было что-то детское. Но она уверяла его всерьез, что жить ей остается недолго, что состариться она не успеет, и это - как ни грустно - для нее лучше всего. Он, конечно, и слушать ее не хотел, но она оказалась права.
Три года прожили они счастливо. У Владимира даже характер переменился, он начал писать стихи, чем раньше не увлекался... Она верила в него, стихи его знала наизусть... Оставленный в аспирантуре, он, однако, замешкался, может быть чрезмерно увлекаясь соблазнами молодой жизни - праздниками, футболом и т.п. Ольга любила принимать гостей, нередко она наряжалась в те старинные платья, что хранились в семье, уже неизвестно зачем. Однажды ночью, после того как ушли гости, ей стало плохо. Вызвали «скорую», ее увезли. Она страшно кричала. А под утро скончалась.
Владимир впал в хандру и отчаяние: пережить смерть близкого человека - и жить? Это странно. И вот он точно сам заболел, но не физически, а скорее нравственно: теперь он и в самом деле познал жизнь; в душу его проник холод.
Это настроение мне хорошо было знакомо в ту пору, хотя у меня никто не умирал. Это было время переоценки ценностей. Мы открывали новые пласты культуры. У нас вновь, после 30-х годов, стали переводить и переиздавать многие выдающиеся произведения западной литературы XX века. Джойс и Кафка, Пруст и Камю - прекрасные писатели, которые, впрочем, ничего, кроме изнанки буржуазного общества, бездны человеческой психологии, нового нам не открыли, лишь посеяли тревогу и смущение в наших душах. Я вскоре вернулся к русской классике, этой Вселенной, освещенной солнцем, а Владимир медлил, с мучительной иронией поглядывая вокруг... В эту пору не Фауст, а Мефистофель угнездился, как мелкий бес, в его сердце... К счастью, он не бросился ни в пьянство, ни в распутство, ни в приобретательство, может быть, потому, что страсти эти более всего обнажают уродства людей и бессмысленность жизни, и от всего этого он отворачивался, как у Пушкина: «Душе противны вы, как гробы...»
В то время первые подборки его стихов появились в журналах, и он уже всерьез подумывал о книжке... Писание стихов - дело особое, тем более для взрослого человека, и оно внесло новый элемент в жизнь Мостепанова. Лирика в ее высших образцах - это ведь не что иное, как квинтэссенция культуры, и настоящий поэт не может не впитывать и не осваивать культуру всех времен и народов. Владимир Мостепанов занялся - подавленный тоской, отчаянием, одиночеством - неспешным и восторженным постижением мировой классики. Тут-то и начались для него по-настоящему годы учения, как бы задним числом.
После смерти Ольги ее сестра, мать Вероники, предъявила претензии на мебель и даже на жилплощадь, хотя формально не имела ни на то, ни на другое никакого права. Женщина решительная, она нашла вариант обмена, по которому Владимиру досталась хорошая комнатка в небольшой коммунальной квартире со всеми современными удобствами, а Веронике, вышедшей замуж, - отдельная квартира в новом районе. С тех пор жизнь на улице Рубинштейна отодвинулась в далекое прошлое, и иногда Мостепанову кажется, что он жил там чуть ли не до революции, по крайней мере до войны и в те послевоенные годы, которые видятся нам как старое доброе время.
В гостиной притихли и молча ожидали продолжения. Вообще казалось, словно самая жизнь промелькнула во времени, как при просмотрах старых фильмов. Владимир Иванович переглянулся с Натальей и с Вадимом, они оба знаками выразили полное одобрение, мол, все хорошо, продолжайте в том же духе. Теперь он заговорил так, будто сам тут же сочинял.
Вторая жизнь
В вельветовых брючках и рубашке модного фасона, как у взрослых молодых людей, только все в миниатюре, маленький мальчик держался с достоинством и как-то грустно. Он стоял на кухне у окна, кого-то выглядывая, и обернулся без малейшего смущения. На Владимира Мостепанова глянули зеленоватые зрачки, точнее смесь или мозаика из зеленого, синего и лилового, точь-в-точь как у кота Васьки.
«Конечно, я и не подумал, - рассмеялся Владимир, - что кот Васька превратился в маленького мальчика». Но несомненно было что-то общее между ними. Что? Внутренняя самопроизвольность движений, спокойное выражение осмысленности, всепонимания? Мальчик, правда, еще обладал даром речи, что, в общем, ничего не меняло.
«Кто такой?» - не успел подумать Мостепанов, как мальчик ответил на его вопрос.
- Меня зовут Федя. Вы меня не помните, дядя Володя?
- А ты меня помнишь?
- Да. Я ведь давно бываю у тети Веры, хотя и не часто. А скоро придет тетя Вера?
- Как ты сюда попал? - удивился Владимир.
- С мамой, - отвечал мальчик. - Вы и ее не помните? Нет, ее-то вы, наверно, помните!
- Почему ты так думаешь?
- Мама хорошо вас знает. Она всегда спрашивает о вас у тети Веры. Как сосед? Не женился? А тетя Вера всегда рассказывает...
- А где твоя мама?
- Она уехала за вещами. У нее неприятности.
Разумеется, Владимир прекрасно помнил Федину маму. Небольшого роста, вполне хорошенькая... Он видел ее изредка и мельком, но тем эффектнее запечатлелась молодая женщина в его памяти. К тому же словоохотливая Вера Федоровна, принимая участие в судьбе своей дальней родственницы, любила поговорить при случае на кухне с соседом о всех сколько-нибудь замечательных событиях ее жизни. Уже замужество Юли, как звали маму Феди, было чем-то необыкновенно: кажется, она училась в ПТУ, а жених - аспирант, подающий большие надежды, затем защита диссертации, покупка машины и гаража и т.д. - все находило сердечный отклик у доброй Веры Федоровны, и Владимир невольно был наслышан о счастливой преуспевающей жизни Юли и ее мужа, который казался в самом деле серьезным ученым.
Изредка они всей семьей подкатывали к Вере Федоровне, но, не успев войти, сейчас же мчались куда-то дальше. Случалось, Юля приезжала одна и оставалась у Веры Федоровны, и тогда по квартире разносились ее торопливые шаги и внятный шепот. Владимир только здоровался с ними или с нею, но молодая женщина, как он замечал, поглядывала на него с ясной улыбкой, точно они хорошо, очень хорошо знакомы. Слова Феди прояснили положение вещей: они в самом деле хорошо знали друг друга, правда, как бы заочно, через Веру Федоровну.
Вскоре пришла Вера Федоровна, Владимир пил чай на кухне, а Федя был в комнате.
- Владимир Семенович, вы знаете, какое у нас несчастье! - зашептала Вера Федоровна, впрочем тут же переходя на обыкновенный тон. - Юля просила меня ничего не говорить, и я, конечно, ее понимаю. Но лучше вся правда, чем недомолвки...
- С папой Феди что-нибудь случилось? - спросил Владимир.
- Как вы угадали! Это удивительно! - заволновалась Вера Федоровна. - С ним! Да! Я недаром говорила, что он балаболка! Балаболка и есть!
Все это означало, что муж Юли связался с другой женщиной. Дело, как говорится, житейское.
- Это же смешно! - возмущалась Вера Федоровна. - От Юли, от такой жены, бегать за погаными бабами... Балаболка и есть!
- А как Юля? - спросил Владимир, впервые называя племянницу своей соседки по имени, выказывая тем самым свое невольное участие, что Вера Федоровна оценила и обрадовалась. Настроение у нее переменилось, и она с живостью продолжала:
