Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)
Одна пошла слишком высоко, вторая отлетела от панциря и взорвалась вдали, но третья чиркнула по хелицерам и оторвала ррайпу гентивный фиаскул, отчего ррайп кинулся вперед и залил солдата всем ядом желудка, не давая дышать и видеть. Оставался слэшнайф. Им Людвиг, уворачивающийся от высосцов, драл натянутые связки вершинного мозга, пока боль не заставила его бить наугад… Полуоглохший, истекший липким потом, он сжег аррапсы и сделал из них компресную перевязку, отворил оболочку и приложил обеззараживатель.
Здоровье держалось около 43 %, но впереди его ждал терминал. Он видел его на карте. На пустище, весь в мерцающих пирамидках льда, терминал казался случайным цветком… Людвиг отогрел почву вокруг, включил защитный сканер и впервые снял с озябших кистей оболочные рукавицы. Они упали в грязь, а он уже зачарованно смотрел на приветствие и дрожащими указательными вбивал логин с паролем.
«Статус» – солдат.
«Выбрать игру» – жизнь.
«Выбрать страну» – Гиперборея.
«Выбрать город» – Мегаполис Тьмутаракань.
«Выбрать профиль»…
Людвиг запнулся. Награждение терминалом следовало за пятнадцать убитых ррайпов, и он за долгое время кровавых свар, охот и патрулирования успел забыть, кем был прежде.
«Выбрать профиль из списка: младенец, ребенок, школьник, студент, солдат, работник, пенсионер…»
Только не «солдат»! Людвиг дышал морозным паром и чувствовал усталость в размолотых ногах.
… – студент.
На терминале развернулась картинка: комната, причудливая мебель, уют техногенной эры. Руки студента появились внизу экрана, белые, необожженные, не заляпанные тиной и испражнениями ррайпов. Телефон, клавиатура, ключи, пачка вафель, пачка презервативов, комикс, баллончик с нервно-паралитическим газом. Взглянув вправо, Людвиг увидел, что через окно в студента Людвига светит солнце. То, настоящее.
Он съел пачку вафель, взял презервативы и спустился на лифте вниз, в звенящий птицами парк, опознал молодую леди по наклейке на лбу. Над ними в иссиня-голубом небе плыли ласкающие шею и лоб облака. Их обдувало ветром с запахом фруктовой карамели. Они отправились к аттракционам, сели в поезд и обрушились с водопадом криков куда-то вбок, миновали туннель из воздушных шаров и вылетели на пружинный подиум с фонтанами, где слышался громкий смех и пылали улыбки. Там убивали картонных драконов, там ели и пили из крошечных пакетиков, там вор, вырывавший сумочку у пожилой леди, со смехом валился подножкой на розовые плиты резиновой мостовой до подхода загорелых копов в расстегнутых на волосатых наковальнях грудей черных сорочках, перетянутых портупеями. Там плыло лето.
Такую жизнь надо было заслужить.
И Людвиг был готов заслужить ее.
Особенно позже, когда в незнакомой комнате, увешанной постерами, ему отдавалась та, которую он выбрал. И тогда, когда они сидели в халатах у стола, попивая сок, и можно было курить, но то ли еще не хотелось, то ли уже тянуло на новые подвиги.
Интерфейс игры был великолепным: Людвиг забыл, что стоит посреди Топи, вынужденный прислушиваться к каждому шороху, что он солдат и другим ему никогда не стать.
Игра преображала сознание, заставляла беспричинно вскрикивать от набегавшего торжествующего смеха. Солнце настигало их везде, бликами на полу, на хрустале посуды и в уголках глаз, – пока не зашло совсем.
Был шестьсот шестидесятый час полуночи, когда Людвиг вернулся в студенческий кампус под предупредительное моргание истекавшего кредита и утомленно вытянулся на кровати с подушками.
…Топь за спиной даже не вздрогнула, когда на него обрушился ррайп. В первые мгновения он, изнемогая от боли, думал, отчего не сработал сканер, отчего не было сигнала приближения. Червецы уже распарывали ему вены, бороздили складки искаженного лица, когда он выгрузил консоль и увидел, что гравикс полностью заряжен. И призвал его.
По Топи побежала рябь.
Спустя несколько мгновений нечеловеческой боли в руку легла рукоять. Людвиг впервые прислушался ко второму пулеметному тону – за яростным насекомым визгом шестиствольного механизма различался дробный ход гильзовыброса, четкий, спокойный, особенно ясный под звездами счет щелчков, методично отдающих под палец, распарывающих чуждую плоть. Он откинулся от разнесенного по Топи ошметками ррайпа и ввел антид. Червецы дохли неохотно: здоровье держалось на 18 %.
Людвиг перевел взгляд на угасающий терминал.
…Студент все так же лежал на кровати. Вдоль торса бродили лунные блики… Варианты оставшихся пяти минут были: наркотики, игра, чтение. Он не хотел двух первых. Он открыл список файлов для чтения, выбрал и прочел:
«Что может рассказать зеркало о зеркале? Лишь то, что видит само.
Два зеркала, висящие друг против друга, вовлечены в симметрию пола и потолка, лестниц и монументов на них. Отражая того, кто встанет между ними, человека, пришедшего издалека и пораженного собственным уродством ли, красотой ли, они безучастны к нему. Они не гонятся за тем, кто случайно встает между ними, поскольку объединены братством большим, чем сами, молчаливым и страстным, поглощающим времена и пространства.
Тогда что же есть смысл, как не попадание в зазор между двумя лишенными собственного смысла иллюзиями, словно в насмешку над самим собой и пространством, беззвучно порицающим нас за то, что мы смеем считать себя частью его?
И не игра ли, предписанная свыше, все наши представления о долге, чувстве, совести и борениях?»
…Солдат закрыл файл и, хромая от ран, побрел к горизонту. На его следы из-за спины, подобный ррайпу, наступал день, и надо было искать место, где прикрыть усталые глаза и отдаться, наконец, настоящим грезам.
Иприт
Почти не пригибаясь – побаливала спина, – Высоковцев продвигался по извилистому, грубо вырытому ходу сообщения, кое-где обложенному глинистыми, будто облитыми шоколадной глазурью досками. Протискиваясь между мокрыми, по-собачьи пахнувшими шинелями, размотавшимися обмотками, хлюпающими башмаками, он еле заметно шевелил губами. Будь он в поповской одежде, сошел бы за служащего молебен.
Но то, что он шептал, было стихами. Их накануне вечером начитал ему по переписной тетрадке заезжий вольноопределяющийся. Высоковцев шептал стихи, будто пил микстуру, прикрывая тяжелые веки, слог за слогом выжимая из себя вонь безнадежности.
– При Кутузове, небось, окопов не рыли, – слышался где-то наставительный голос. – Человека, я имею в виду, в землю не зарывали. Напротив! Человека – возвышали. И называлось сие возвышение вполне научно – редут. Насыпь такая высоченная, в общем. Воины всходили на нее и чувствовали, что поле боя лежит под ними, а не над ними, а это, знаете ли, как-то меняло настроение. Этакая возвышающая, а не унижающая фортификация. А при Суворове и того пуще: бивуак-с…
Вывернув из-за поворота на солдатское сборище, Высоковцев уткнулся в проповедующего унтера Хлебова, плотная спина которого, перетянутая тремя ремнями, была в эти дни для многих оплотом уверенности в завтрашнем дне. Везде и всюду эта спина возникала утихомиривая, внося в нервическую обстановку нечто основательное и даже домашнее. Высоковцев кашлянул, и на него обернулись.
Унтер вздрогнул, сделал солдатам какой-то неопределенный, но решительный знак и обратился к Высоковцеву:
– А вы как считаете, Дмитрий Федорович?
– Что…. Что именно вы имеете в виду? – хрипло выдохнул Высоковцев.
– Откуда лучше воевать – из подземного, так сказать, положения или сверху, с орлиных, я бы так выразился, высот?
Прапорщик оглядел этих людей. То был третий взвод, один из самых замухрышистых в полку, половина которого была для дела слишком молода, а другая слишком стара. На него из рыжей ямы были устремлены несколько пар глаз, потускневших от неудач, но все еще взывающих о невозможном спасении.
Одинаково нелепо и на бородачах, и на юношах обжалось постоянно влажное от здешней многомесячной непогоды казенное сукно, и всех их единило под серым гневающимся небом одно – запах. Они пахли страхом. С этим запахом они, может быть, не рождались – он прилипал к ним позже, возможно в отрочестве, и сопровождал их, усиливаясь, до самой могилы.
Только раз, мальчиком, Высоковцев ужаснулся простоте и очевидности деревенских похорон. С тех самых пор, от проржавевшей размеренности обрядовых действий, он затаил в душе лютую обиду на жизнь, так обыденно расстающуюся со своей частичкой. Эта обида сидела в нем и теперь, медленно вызревая одним из пузырей его великой тоски.
– Излет какой-то, – пробормотал Высоковцев.
– Что вы изволили сказать? – участливо переспросил унтер.
– А? Нет, ничего, ничего. Так, задумался, – еще не очнувшись, отрезал Высоковцев и двинулся дальше.
Он представил себе, как за его спиной комически разочарованно поджимает губы и разводит руками Хлебов. Дескать, кто поймет этих господ? Этих бар? Помещиков?
