Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку

Борясь с собой, я чувствовал дискомфорт, ибо в глубине души эта борьба меня радовала; настолько радовала, что я даже мог обойтись без Конрада. В нашей жизни что то происходит, как если бы мы вдруг перешли от Бергмана к Спилбергу (я, кстати, отметил, что в этой метафоре двух имен мы отталкиваемся от Берга, чтобы прийти к N бергу…). Но я бы не признался в этом судье: я бы сказал, что мы жертвуем своим сиюминутным присутствием рядом с Конрадом в надежде на вечное присутствие. И я бы не солгал. Самое важное для меня — это присутствие Конрада, ибо любовь и жизнь идут рядом, любовь идет бок о бок со скукой, любовь помогает сносить мягкотелость. Говорят, от любви слепнут, но мне кажется, что любовь — посох, которым ощупываешь дорогу, ибо мы и без того слепы. Наши пальцы все глубже увязают в нерешительности, наши мысли расплывчаты, книги и речи бессвязны. Разумеется, вокруг сплошная размягченность. На ощупь все напоминает гнущиеся ростки бамбука. Мы сами мягкотелые и нуждаемся в любви, ведь в любви есть мягкость.

Шли дни, а Мартинес так и не появился; шли дни, а вместе с ними шла пленка; шли дни, а поляки почти ни в чем себе не отказывали. Нужно также заметить, что искусство возбуждает аппетит. Когда чем то занят, то легко проголодаться. Я научился делать закупки, составлял список на бумажке, а услужливый продавец все выполнял. Вовремя доставлял заказ. Я щедро оплачивал эти неоценимые услуги, поскольку поляки превратились в настоящих живоглотов. Они без конца повторяли, чтобы я сохранял чеки из магазина. Это называется — подтверждение расходов, а я то думал — икра и бордо. Каждый раз, когда случался перерыв в съемках, один из поляков засовывал голову в холодильник. Это напоминало ледниковый период. Или же один из поляков висел на телефоне; рутинный инструктаж продюсера. Jaka и was pogoda? или же Jak led? С ними создавалось ощущение, что находишься в отпуске, новая формула: путешествовать, не выходя из дома. Никаких забот, никаких тропических болезней, одна лишь перемена обстановки. Здесь ощущается определенная концепция, вам не кажется?

Адвокаты заходили к нам время от времени, чтобы держать в курсе, спасибо, это очень важно. Они оба как то посерели — от переизбытка судебной волокиты. Кстати, эта история с серостью, прежде всего, имела отношение к их первому посещению, поскольку, прекрасно умея лепить образ, увидев теперь, что поляки нас снимают, они являлись в сопровождении личной гримерши. Перед тем как проинформировать нас о возможном риске, они напускали на себя важный вид, причем оба умело поглядывали в сторону камеры, как это принято у профессионалов международного класса. Нельзя было включать в репортаж серый цвет, даже в черно белом варианте, это бесспорно. В мягкотелом обществе образ приобретает главенствующее значение. Их послушать, тут были доводы и за, и против; разумеется, я им за это платил. И за Терезу, и за себя, судья мог найти доводы и за, и против. В их же поведении я усматривал лишь желание потянуть наше дело, даже не столько, чтобы вытянуть из меня деньги, сколько для того, чтобы держать руку на пульсе. Нужно заметить, что мы были по прежнему востребованы: раздача интервью, телешоу. В ходе дней и многочисленных возлияний мы сроднились с поляками, поэтому решили предоставить им эксклюзивное право на освещение нашей истории в прессе. Мы достигли вершины славы; чем меньше мы говорили, тем больше люди думали, что нам есть что сказать. Это была совсем несложная стратегия, над этим следовало поразмыслить. Никто не знал, что я пользуюсь услугами советника в области средств информации. Тайного советника, поскольку я вызывал его под покровом ночи. Каждую ночь он давал распоряжения относительно моего завтрашнего молчания. А совет держать язык за зубами дорогого стоит. Это правда, нам свойственно раздавать чужие советы направо и налево.

Но не все было так безоблачно, мы чувствовали, как сгущаются тучи. Особенно в эти дни немыслимого напряжения, когда любая ссора могла нарушить равновесие в нашем лагере, захлестнув его волной, порожденной СМИ. Настоящая война нервов. Мы с Терезой развязали эту бескомпромиссную борьбу, безжалостную борьбу, борьбу, где каждая выжившая частица мгновенно уничтожала другую. Однако мы знали, что кинорепортаж появится после решения суда. Значит, нас сбивала с толку символика. Возможность блеснуть перед нашими домашними СМИ предоставляла неоспоримое психологическое первенство над другими; это первенство могло нам дорого обойтись в день суда. Все это я говорю для того, чтобы описать сгустившуюся атмосферу. Во время одной из наших ссор мы вдвоем накинулись на оператора Витольда. Мы действовали достаточно ловко, прервав таким образом съемку. Нужно заметить, что у нас возникла полемика. В разгар ее я рыгнул. Я не рассчитал количество выпитого пива, и произошла отрыжка. Внимание, речь идет об очень скромной отрыжке, ничего значительного, скорее плохо рассчитанная икота. Правда, все случилось так быстро, что у меня не было времени проявить воспитанность, иначе говоря, у меня не было времени поднять руку и прикрыть ладонью рот. Произошло звукоизвержение. Такие дурацкие истории случаются с каждым, это чуть громче газов, которые выпускаешь беззвучно, но все таки… Я понимал, что Тереза может обернуть это в свою пользу. «Господа присяжные, как можно доверить опеку над ребенком человеку, который безнаказанно рыгает прямо перед объективом? Ответьте честно». Поскольку, нужно признать, кинорепортаж — дело не из легких; мы заметно выросли за это время, при этом не теряя надежды, что один из нас допустит ошибку, которая будет запечатлена в фильме. Поляки, сами того не зная, превратились в орудия игры. И теперь, когда я попался на элементарной отрыжке, я не мог оставить все как есть. Слишком уж несправедливо. Невозможно лишиться всемогущей любви из за дуновения воздуха, которое выдает выпитое пиво.

Именно поэтому мы кинулись на Витольда. Анджей тут же попытался разнять нас, но я сильно оттолкнул его левой ногой — прямой удар в область живота. Каждый из нас ухватил по одной руке поляка; это напомнило мне время, когда русские и немцы хотели поделить между собой Польшу. Этот тип заорал. Конечно, обидно, если тебя расчленят из за отрыжки. В конце концов он выронил свою мерзкую камеру, в которую с остервенением вцепился своими могучими челюстями (теперь понятно, как он мог зубами открывать бутылки), а эта стерва Тереза поймала выроненный предмет прежде, чем он разбился вдребезги. По старой укоренившейся привычке мы стали кататься по полу. Я опускаю подробности этой уникальной схватки, приведшей к той вполне заслуженной минуте, когда я с честью вышел из нее победителем. Ползавшей по полу Терезе оставалось лишь признать, что в самый разгар полемической борьбы я, рукой победителя, схватил свой трофей. Тогда Витольд хотел броситься на меня, чтобы отобрать свою собственность, но поскользнулся на ковре, образовав на нем возвышенность, бесспорно давшую нам фору. Анджей все еще держался за живот, и я воспользовался моментом, чтобы незаметно оглядеться. Я перевел дух. Никто никогда ни увидит мою отрыжку. Я опустил руку с зажатой в ней камерой и нажал на кнопку, чтобы извлечь пленку.

И вдруг.

Именно, и вдруг.

И вдруг обнаружилось то, что не способен описать ни один эпитет. В камере не оказалось никакой пленки. Уже много дней Витольд крутил ее вхолостую. Антология наших ссор внезапно рухнула в гулкую пустоту.

В преддверии драмы воцарилась нелепая тишина. Мы смотрели, как двое поляков смотрят друг на друга. Именно эта тишина сильно встревожила нас, эта тишина казалась неестественной. Любой художник при виде подобной оплошности должен был бы закричать, камера без пленки — как роды без ребенка. Отсутствие у них всякой реакции выглядело достаточно странным, нам ничего не оставалось, как заподозрить что то неладное. Через мгновение Витольд, первым поняв истинный смысл нашего открытия, бросился на иол, чтобы замаливать свои грехи. Простите, да, простите, простите. Анджей с распухающим животом ползал рядом с ним, вторя в унисон mea culpa[21]. Разумеется, их поведение показалось нам странным, но сами мы никогда не смогли бы полностью осмыслить все последствия этого нелепого поведения. Они принялись каяться в своих ошибках, которые казались нам настолько чудовищными, что невозможно было сразу же осознать их; мы старались подобрать осколки нашей мечты, прежде чем в очередной раз констатировать, что мир, в котором мы живем, полностью погряз в пороках.

Значит, поляки просто незаконно вторглись в нашу квартиру. Я знаю, что определенного рода махинации неприемлемы в глазах порядочных людей, но тем не менее нам пришлось признать, что мы стали жертвами бесчестного поведения. Мы с Терезой сплотились, чтобы пережить этот тяжелый момент. Поляки незаконно вторглись в нашу квартиру. Я повторял эту фразу, словно стараясь понять ее смысл, словно стараясь пробудиться от безумия. Это были великие самозванцы. Лжежурналисты. Они увидели нас по телевизору и явились к нам, чтобы снять псевдофильм. Таково было их ремесло. Они жили от сенсации к сенсации, снимали фильмы камерой без пленки, изыскивая предлоги для незаконного вселения в квартиры. Опустив головы, поляки собирали свои пожитки, вся их гордость не стоила и ломаного злотого. Анджей подошел ко мне попросить об услуге. Я выпучил глаза: неужели он способен еще о чем то меня просить? Ладно, я сказал, что выслушаю. Так вот, объяснил он, они очень просят, чтобы я не предавал огласке их метод; их способ существования был уникальной золотой жилой. Если я сообщу в полицию или просто раскрою их карты, им угрожает техническая безработица.