Александр Снегирёв - Чувство вины
В тот момент, когда я уже собрался приступить к программе «ополаскивание», дверь распахнулась и мне явилась какая-то дамочка. Которая оказалась очень даже крикливой.
В общем, из туалета я вышел другим человеком. Только букетик успел прихватить.
Мы со страхолюдиной нежно попрощались, сказав, не сговариваясь, что надо почаще встречаться, а то потеряли друг друга из виду, а ведь десять лет вместе отучились, лучшие годы бок о бок провели.
Ее такси отчалило, и я побрел вдоль домов, помахивая букетом. Моя ночь только начиналась. Умные говорят, время никуда не двигается, прошлого и будущего нет, но я не согласен. У меня жена, пять пломб, седые волосы, мертвецы. Товарищ Сталин перешел на тяжелые внутривенные, подвели поставщики, приняли пэпээсники, повесился в СИЗО. Я когда родичей навещаю, вижу иногда его мать, тетю Таню, на лавочке сидит, меня не всегда узнает. Нет, время не стоит на месте.
А ведь я так и не сказал ей ни разу, что люблю.
Оказался недалеко от той гостиницы. Пойду, посмотрю. Пошел. Только смотреть уже не на что. Снесли гостиницу. А нового ничего не построили. Пустырь, трава сквозь щебень пробивается.
В кармане завибрировало. Наверняка жена. Не жена.
– Меня никогда так не унижали!
– А что такое?
Неужели «правильный» этот успел ей в душу плюнуть?
– Мало того, что ты ушел. Это ладно…
А голос пьяню-ющий.
– Мало того, что ты ушел, а я в гардеробе спрашиваю, где мой букет, а мне говорят, молодой человек забрал. Я никогда, ты слышишь?..
– Слышу.
– …Меня никогда так не унижали. Ты подлец!
Я даже плечи расправил. Всегда мечтал быть подлецом.
– Приезжай ко мне.
Моя первая любовь была облачена в какую-то хламиду и разговаривала громким, хриплым шепотом.
Родители, с которыми она жила в той же, что в пору нашей обоюдной нежности квартире, были на даче, дочка спала в бабушкиной комнате. Пока там жила бабушка, комната считалась ее, а когда бабушка умерла, комната стала детской. Но я ее по старинке считаю бабушкиной. Тот же ковер на стене, та же полированная стенка, люстра с висюльками.
Оказалось, что хипстер проводил мою прелесть до дверей, а когда она отказалась его впустить, попытался отыметь прямо на лестнице. Соседка из квартиры напротив на шум вышла.
– Никогда меня так не унижали.
Я подарил ей букет вторично. Стебли слегка размесило в ладони. Многие бутоны бесследно исчезли, но зато от чистого сердца.
Сели на диван. Допили одну бутылку, открыли другую. Показала фотографии дочери. На этот раз отпечатанные на бумаге и вложенные в прозрачные карманы толстенного альбома. Когда пошел третий альбом, я притянул ее лицо и поцеловал.
Какая же она красивая. Глаза такие, что рехнуться можно, в глубине что-то колышется, и расцветка очень богатая. Губы слегка вспухшие, так и хочется впиться. Голос волнующий. Волосы густые, роскошными волнами спадающие. Сиськи подросли.
Долгий поцелуй.
Полез в недра ее хламиды.
– Нам не надо этого делать…
Отстранилась и смотрит на меня трезво. И когда она протрезветь успела?
Дальше фотки листаем. Кончились. И выпивка тоже.
Принялись за чай.
Я ей колено погладил, она руку мою отвела.
Начали смешные ролики в Сети смотреть. Подходящее занятие для мужчины и женщины, оставшихся ночью наедине.
– Знаешь, некоторые мечты не сбываются.
Посмотрел на нее вопросительно.
– Я всегда мечтала встретиться с Майклом Джексоном. Я знала, что это однажды случится. Верила. Должно же быть что-то хорошее.
Не сбываются? Это мы посмотрим.
Я сжал ее загривок и к себе придвинул. Глаза ее потемнели и стали черны. Я прижал верткое лицо к губам. Бриллиантик в ухе тихо звякнул о мои зубы.
А потом вогнал так, что она сразу ерепениться перестала.
Лава и мякоть.
Лицо у нее было такое, будто я в нее финку всадил, – удивление и восторг. Глаза задрожали, заблестели, и веки покрыли их. Только попросила не торопиться.
Потом ко мне всё приблизилось.
Отдалилось. Подернулось туманом. И вновь обрело резкость.
А она разбросалась вся, зато лицо спрятала.
Я натянул болтавшиеся на одной ноге джинсы и вышел вон.
И сразу вернулся.
– Я люблю тебя, – сказал я и окончательно покинул помещение.
Букет на этот раз оставил.
Вдали громыхала ушедшая гроза, небесные грузовики ссыпали булыжники. Мокрые цветущие кусты клонились набрякшими цветами к земле. Казалось, они сейчас возьмут да и отряхнутся, как искупавшиеся собаки. Разум дурманили запахи жвачки и холодного компота. В каждом закоулке, под каждым кустом собралась тьма. Хотелось плакать, смеяться и бежать куда-то. Хотелось перестать быть человеком, оставить одежду, ключи, мобильник, раствориться в запахе цветов, скамеек и мокрой коры, превратиться в напитавшуюся влагой старую кирпичную стену, в железную крышу, в черную землю, в блеск на мокрых камнях. Я включил на телефоне звук и легкими шагами спустился к мосту.
Вскарабкался на серую каменную тумбу с цифрой «1907», поглядел вниз. Черная река уходила вперед мерцающим хвостом. Справа наползал парк, слева выстроились дома. Впереди, над самым центром, как бы огонь, как бы заря.
В кармане зазвонило. Природа с истомой смотрела на меня из-под вуали первой листвы.
Телефон звонил и звонил. Зелень, дома и заря колыхались в черной воде. Что я тут делаю? Боюсь, время меня обманет, проживу жизнь и пропущу все самое важное. В одном уверен – Майкла Джексона я точно однажды повстречаю.
Звук оборвался.
Я постоял еще, зажмурился и прыгнул в зелень, дома и зарю. Зелень, дома и заря разлетелись брызгами, долбанули в ноздри, забили уши, задрали веки, брызнули в рот. Стало смешно и грустно, и, выныривая из мира русалок и рыб-мутантов, я смеялся и плакал, как эмо.
Вот бы сейчас позвонила жена, спросила, где я и когда буду. Но телефон намок. И надо выбираться, пока Царь Морской не позвонил.
Выплюнув зелень, дома и зарю, я стал грести к ступенькам набережной.
Крещенский лед
На следующий день после праздника Крещения брат пригласил к себе в город. Полгода прошло, надо помянуть. Я приоделся, джинсы от итальянского гомика, свитерок бабского цвета, сейчас косить под гея – самый писк. В деревне поживешь, на отшибе, начнешь и для выхода в продуктовый под гея косить. Поверх всего пуховик, без пуховика нельзя, морозы как раз заняли нашу территорию.
Только выхожу за ворота, а староста нашей деревеньки Петрович тут как тут. Весь православный люд ночью окунулся, я же святым ритуалом манкировал. В жизни не окунался. Холодно. Староста описал ночное купание весьма живописно:
– Да ты окунись, окунись! Я вижу, у тебя крестик на шее, – говорил по-свойски староста, хотя на шее у меня в тот день, кроме трехдневного засоса, да и тот глубоко под шарфом, ничего не было. Я спорить не стал, эти верующие сейчас такие ранимые, только их чувства оскорбишь, они тебе петлю на шею вместо крестика. Петрович в очередной раз что-то мутил.
– Надо нам объединяться… – произнес он и многозначительно умолк.
– А что случилось? – спросил я, беспокойно поглядывая в сторону остановки – как бы автобус не пропустить.
– Дай им волю, они наше озеро засыплют и синагогу поставят или памятник холокосту своему, – он кивнул на дом, стоявший между его и моим. – Вон, в Птичном, уже детки черненькие по улицам бегают!
Все жители деревеньки нашей считают владельцев дома, что между мной и Петровичем, евреями. Слух пустил Петрович. Не без участия моей матушки. Они вместе обсуждали какие-то вопросы деревни, канаву, что ли, водоотводную копать общими силами собирались. Короче, эти, скажем так, евреи отказались деньги на канаву сдавать. Канаву так и не выкопали, а слушок пошел. Матушку мою не нагреешь, она еврея за версту чует. «С папашей вашим обожглась, зато поумнела», – говорит она нам с брательником, когда вместе собираемся. Думаю, мать права, домик и людишки тамошние очень странные. Одних телевизионных антенн пять штук висит. Как на радиолокационной базе, ей-богу. Ну ладно две – одна для обычного телевизора, другая для еврейского, но пять-то куда? Да и с нами у них нехорошо получилось, спор из-за земли вышел. Петрович сделал неправильные замеры, евреи, или кто они там, поставили забор, но вскоре обнаружилось, что забор сдвинут на полметра на нашу землю. Петрович сразу позабыл, кто замерял, и накинулся на евреев с обвинениями. Мол, нечего было спешить, забор городить, надо было сначала геодезистов вызвать, чтобы они все по спутнику выверили. Так переполошился, будто у него землю оттяпали, а не у нас. Но на то евреи и евреи, чтобы первым делом ото всех отгородиться. Боятся они всех, что ли, или скрывают чего? Короче, хоть староста и ошибся в замерах, но землю у нас оттяпали незаконно, по-еврейски как-то. Приезжали комиссии, перемеривали, пришлось евреям забор передвигать. Передвинуть передвинули, но осадочек остался.
