Иван Зорин - Роман в социальных сетях
Афанасий Голохват ударом с носка открыл дверь, и, не раздеваясь, растянулся на кровати. Пошел дождь. Ровный стук крупных капель о цинковый карниз приглашал ко сну, но Афанасий Голохват лежал в быстро опустившихся сумерках с открытыми глазами, разглядывая трещины на потолке, и тихо улыбался.
Пройдет много лет, и, став отцом многочисленного семейства, Афанасий Голохват, щупая раз перед зеркалом выросший живот, с усмешкой вспомнит, как возвращался по бульвару с очередного «квартирника», вспомнит собравшихся там людей, давно ставших призраками, и отмахнется от них рукой, будто пугая кур. Повернувшись в профиль, он потрогает ладонью щетину на щеке, наполнив мыльницу, взобьет кисточкой разноцветные пузыри, и, глядя, как они лопаются, вспомнит время, когда бриться, чтобы выглядеть свежим, было совсем не обязательно, опять вернется в памяти к бурным переживаниям своей юности, перебирая своих тогдашних единомышленников, которых он оставил на душной квартире со спертым воздухом, а потом вдруг осознает, что тот далекий летний день был самым счастливым в его долгой, тусклой жизни. Тогда уже не будет в шкафу протертых джинсов, не будет интернетовской группы, в которой можно было оставить: «Для счастья нужно совсем немного — общий враг, товарищи по борьбе и уверенность в победе».
Наутро Афансий Голохват был все еще под впечатлением от «квартирника». Умываясь, он повернул пальцами свой длинный, хрящеватый нос с острыми крыльями, состроив себе в зеркале рожу, высунул язык, и со смехом бросился к компьютеру. В Интернете он сначала проверил почту, пробежав глазами письмо от матери, а потом, зайдя в группу, все также без знаков препинания, которые презирал, написал: «Долой жирных котов товарищи долой жирных котов».
Первым откликнулся «Иннокентий Скородум»:
«Чтобы из темных щелей вылезли крысы? Революцию замышляют романтики, осуществляют прагматики, а ее плодами пользуются негодяи».
«А эту фразу повторяют обыватели, всю жизнь просидевшие в своих норах, — подключилась «Зинаида Пчель». — «Афанасий Голохват», меня тоже не устраивает правительство!»
«Наше правительство не хуже других, — ответил ей «Иннокентий Скородум». — Или вы хотите, чтобы они честно признались: «Нам плевать на вас, мы хотим красиво жить»? Конечно, таким можно было без колебаний отдать голос на выборах. Но они держат нас за детей, которые страшатся правды. А может, так и есть? Однако с возрастом меня не покидает странное ощущение. Мы могли сидеть с ними за одной партой, дразнить вместе учителей, проказничать, я мог видеть их дурные поступки, которых в детстве никто не избежал. А теперь от этих людей зависит моя судьба. Кто они? Почему распоряжаются моей жизнью?»
Авдей Каллистратов тоже ходил на тайные собрания, слушал разговоры о революции, в которую не верил. «А хоть бы и случилась, — думал он, — все вернется на круги своя. И дело даже не в пролитой крови, а в том, что прольется она напрасно». На квартирах Авдей Каллистратов обнаруживал себя среди мальчишек, знал наперед, чем все обернется, видел, что сила вещей рано или поздно превратит их в таких же жирных котов, которые вызывают у них негодование. И все равно посещал их тайные вечери, куда его гнало одиночество. «Только росток живет, — вспоминал он китайскую мудрость. — Состоявшееся уже умерло». И, посещая «квартирники», где жизнь била ключом, Авдей Каллистратов грелся у чужого огня. Исходя из своего богатого опыта, он давал разумные советы, а про себя думал: «Разве можно обсуждать, как жить, если не знаешь, зачем?» Вскоре Авдей Каллистратов стал пользовался уважением, превратившись в министра теневого кабинета, и никто не догадывался, что он таким образом скрашивал жизнь. Его прежние отношения с писателями научили Авдея Каллистратова держать язык за зубами, но в интернетовской группе он разоткровенничался:
«Одно правительство стоит другого, но почему от этих людей, много худших меня, зависит моя жизнь?»
«Вы что же, анархист? — по-своему поняла «Зинаида Пчель». — Как же совсем без правительства? А кто будет указы писать?»
«Да он сам метит в правители, — вмешалась «Дама с @». — Какой из него анархист, просто баки нам заправляет».
И Авдей Каллистратов вспомнил, что стар, что подбери он самые правильные, самые нужные слова, его все равно не поймут, потому что все языки бессильны выстроить мост между поколениями. «Крепкое дерево обречено на смерть, — снова вспомнил он китайцев. — Но зачем тогда мудрость? Чтобы легче умереть?»
«А что вас, собственно, не устраивает? — писал ему Сидор Куляш. — Вы свободны и можете позволить себе жить в любой стране. На выбор! Или хотите обратно в прошлое? Нравится рабство, голод?»
«Не трудитесь, — осадил он. — У меня есть телевизор».
От родителей Афанасий Голохват был очень далеко. С матерью он, правда, изредка переписывался, а с отцом после развода виделся всего раз. Они сидели в суши баре, отложив палочки, ковыряли рыбу вилками, и их разговор был таким же острым, как еда. «У нас ничего общего, — вспоминал Афанасий Голохват их встречу. — Его ли я сын?» Он морщился, намереваясь серьезно поговорить на этот счет с матерью, но откладывал до лучших времен. А потом учеба и протестная деятельность поглотили все его мысли. После развода мать пыталась сделать мужа из Афанасия, превратившись в наседку, тряслась над каждым его шагом, под видом семейных дел, обсуждая свои обиды и желания, она ревновала его к отцу, уличным мальчишкам, прогоняя которых, высовывала голову из форточки, смешно наклонив ее набок, ревновала к истории и фантастике, которых не понимала, считая прошлое такой же выдумкой, как и будущее. Вечерами она готовила с сыном уроки, отмечая каждую его ошибку подзатыльником, учила с ним грамматику, которую он с тех пор возненавидел. Ей казалось, что она любит сына, что готова отдать ему все, а он все не мог дождаться окончания школы, чтобы поступить в столичный университет. «Неблагодарный, — жаловалась она соседям. — Совсем мать забросил, а ведь я посвятила ему всю жизнь».
В отпуске, когда он чуть было не ушел из больницы, у Олега Держикрача появилось много времени. И он тоже посетил одну из квартир, где обсуждали, как переделать мир. Его позвал туда бывший пациент. Дом был на окраине, звонок дребезжал, а железную дверь долго не открывали.
— Что вам? — ощупали его колючим взглядом.
Олег Держикрач представился.
Дверь захлопнулась. Потоптавшись на лестничной площадке, Олег Держикрач уже собрался уходить, когда появился его знакомый:
— Проходите, проходите… — И пока в прихожей Олег Держикрач разматывал шарф, таинственно шептал: — Извините за неудобство, много провокаторов…
Диссиденты расположились за круглым столом, вел заседание щуплый старик с тонкими, злыми губами. Говорили по очереди, и каждый о своем. Сосед Держикрача неожиданно уснул, а, когда, толкнув в бок, ему предоставили слово, по-военному отчеканил: «Виноват, вторую ночь не сплю». Откашлявшись, он тронул лоб, будто настраивая радиоприемник, и произнес долгую речь, так что Олег Держикрач непроизвольно искал в его руках исчерканную бумагу. Он вспомнил свои беседы с пациентами, когда также думал о своем, и его подмывало спросить, сколько раз оратор произносил подобное, и верит ли сам в то, что говорит. Но Олег Держикрач был в чужом монастыре, и прикусил язык. «Все видят как не надо жить, а как надо — никто», — про себя возражал он, согнувшись над столом, как колодезный журавль. «И чем эти люди лучше тех, кто у власти?» — оглядывал он собравшихся, подперев кулаком подбородок. Олег Держикрач вслушивался в слова, смысл которых от него ускользал, и вдруг его осенило: тут каждый говорил о себе. За обличением власти он увидел боль одиноких сердец которую годами наблюдал у себя в кабинете, и ставшая за последние месяцы привычной тоска сжала ему грудь. Он чувствовал, как его затягивает в омут, где наверчивает свои круги недовольство, где водяные от всех бед с ухмылкой подсовывают пистолет, а русалки нашептывают, что по-другому жить нельзя. «Власть, безусловно, омерзительна, — подвел он черту, снова оказавшись за железной дверью, — но профессиональный революционер — это диагноз».
В метро бывший пациент, словно подтверждая его догадку, жаловался на ужасный мир, крутил пуговицу на его плаще, ища поддержки, по-собачьи заглядывал в глаза. Но Олег Держикрач не оправдал его надежд. Он смотрел на пассажиров, уткнувшихся в газеты, и думал, что они, как дети, обманывать которых — грех. «Это ли не мошенничество? — вспомнил он признания Сидора Куляша. — Обман ребенка, что может быть гнуснее?» «Да, да, конечно, власть отвратительна, я целиком на вашей стороне», — пожал он на прощанье холодную потную руку. И поймав вопрошающий взгляд: — С удовольствием бы пришел еще раз, но много работы». Сойдя на своей станции, Олег Держикрач смешался с толпой, как на иголки, натыкаясь на колючие взгляды. Его окружали злые, хмурые лица, его едва не задевали локтями, так что приходилось быть все время на чеку.
