Эльфрида Елинек - Бембиленд. Вавилон.

О Господи: всемогущий, нет, не бог, а другой, свалился вчера с велосипеда, я выдаю вам эту тайну, но прежде чем вы поймете смысл моего поступка и сделаете мое предательское сообщение своим достоянием, он снова будет здоров, все его ссадины заживут. Всемогущий содрал кое-где кожу, что неудивительно. Вокруг толпятся врачи, что-то советуют. Даже самый отъявленный, самый закоренелый недоброжелатель не смог бы представить это происшествие с нашим сувереном как покушение на убийство, тем более как попытку самоубийства. Нет, жертвой он тоже не был, это не входит в его обязанности, его обязанность – быть богом, он своего рода Аполлон, неплохо для его возраста. Ни в одной цивилизации глава государства не подвергается обычному судебному преследованию, его могут всего лишь отрешить от власти, но отрешение от власти означает для него лишение рассудка, который у него, к счастью, пока еще есть, один бог знает, зачем он ему нужен, он носит под костюмом какой-то прибор, причем на спине, из него-то и выходит рассудок; всемогущий топчется вокруг, он не знает, где искать пропажу, он, всемогущий, глуп, как и все всемогущие, его рассудок лежит совсем рядом, только руку протяни, а он его не находит, вот же он, за спиной, но протянуть руку за спину ему не приходит в голову – вероятно, из-за шока, вызванного падением с велосипеда. Ой-ой, что-то случилось с телом суверена? Несчастный случай. И где он сейчас, этот несчастный случай? Не знаю, но сейчас узнаю. Суверен ведь всегда неразлучен с фотокамерой, а его мозги в маленьком рюкзачке пристегнуты ремнями за спиной. На этот раз с ним были его фотокамера, его хранители и защитники, его личный врач и, к счастью, его мозги. Но эти свидетели молчат. Sorry, сейчас я вас разоблачу, они не молчат, отнюдь! Я слышу крики, они идут не от властителя Аполлона, они доносятся из святого месяца Рамбазамба или из святого месяца Реммидемми, оттуда, где с особой жестокостью мучают пленных в их камерах, Петр, я взываю к тебе, я взываю к самому себе, или же призови хотя бы самого себя к порядку! Что этот месяц для них дело святое – всего лишь, в лучшем случае, дополнительный повод! В это трудно поверить, но даже генерал должен присутствовать при битье до забытья и отправке в небытие! Собственной персоной! Какая честь! Притом что очень многие из нас умирают в одиночестве, без генерала. Высшее присутствие при полном отсутствии человечности, с ума сойти! And they took pictures of everything. Велосипед со свалившимся, нет, не мы его свалили, это происшествие со свалившимся президентом не увидишь ни на одной фотографии. Хотя фотоаппарат там был. Это несправедливо, я хотел бы хоть раз запечатлеть образ бога, к тому же в момент его победы.

У нас не оказалось под рукой женских трусиков, мы, мужчины, разумеется, не носим их с собой, чтобы наложить на исцарапанное, но, несмотря на боль, улыбающееся лицо свалившегося бога. Жаль, об этом мы могли, даже должны были подумать заранее! Это вызвало бы сострадание, страх и ужас, помогло бы нам избавиться от этих побуждений и никогда больше не баловать других состраданием, страхом и ужасом. Утешает меня в какой-то мере то, что мы удовлетворены. Властитель упал с велосипеда: чем не пожертвуешь во имя нашей демократии, только уж, конечно, не самой демократией! Это не я сказал, нет, нет. Может, это сказал наш Беньямин[26], ему ведь тоже время от времени хочется что-то изречь? Нет, скорее всего не он. Забавная фигура этот наш Беньямин, еще более жуткая, чем моя нынешняя, а меня ведь уже нет там, где висит мое тело, да-да, смешон этот озорник, который уже все знал, но, к сожалению, не успел поделиться с нами своим знанием, представляете, как он, с потрепанным портфелем в руке, где труд его жизни, словно вцепился в эту большую пачку бумаги, будто его труд, этот вечный счетчик кандидатов на бессмертие, идет хоть чему-нибудь в счет, представляете, как он топает через Пиренеи, нет, он такого нам не говорил, этот жалкий городской житель в бросающейся в глаза одежде, в непригодной для горных троп обуви. Дешевые тапочки были бы куда практичнее. Итак, значит, я, ни разу в жизни не слышавший ни слова о нашем Беньямине, тоже хочу взять слово, ну да, я знаю, что говорю уже давно, но к этому человеку, который, вероятно, и не наш вовсе, очень трудно подобраться поближе, сквозь мостовые перила сделать это значительно легче; я, значит, нахожусь вне правового поля, потому что не служу в регулярных войсках, я приватизирован, как и вся война в целом. Войну не превзойти никому. Она – дело общественное и в то же время частное, приватизированное. Она освещает путь вперед, но никогда – назад, к дому. Она светит человеку в задницу, мы вставили ему туда жезл с горящей лампочкой – не такие ли светящиеся палки раздают детям, когда отмечается национальный праздник, чтобы их внутренний огонь разгорался для своей страны, а не пропадал где-нибудь втуне? Свет быстро теряет свой блеск, дети тоже не хотят вечно сидеть дома, поэтому из него уходят. Они уходят, как исходит свет, который тоже хочет вырваться наружу. Он, свет, устал, но уже не хочет вернуться назад, внутрь. Возможно, потому, что, оставаясь снаружи, может видеть и знать, где сейчас находятся дети. Но свет изошел, сын ушел и где-нибудь тоже истек кровью, закатилась его звезда и не будет нам светить никогда. Да-да. Сейчас этот свет, к сожалению, не виден, он засунут в чью-то задницу, ой-ой-ой. И что только лезет вам в голову. Заткнуть рот и делать как мы! Ротозеев поражает только флейта. Но есть более толстые предметы, которые можно ввести в чужую задницу, если ты вводила/заводила, как то: огурцы, бананы, палки от метелок, бутылки, мужские члены, прошу, продолжите этот ряд, иначе в нем образуется разрыв, а нам этого не хочется, мы держимся за руки и поминаем павших, и пусть наша цепь растягивается до тех пор, пока мы не разорвемся сами. Это бесконечное перечисление нельзя прерывать. Не переживайте. Все это – дело сугубо частное, публичны лишь снимки. Люди, как тюрьмы, все больше замыкаются в себе, но их снимки становятся, прямо пропорционально процессу, все более публичными. Все более публикуемыми. Мимо них уже никак не пройти. Они повсюду. Они наводняют мировую сеть, хотя было бы лучше, если бы сеть сама их ловила. Да, тюрьмы тоже приватизируются, тут вы правы, но почему бы и нет, война ведь давно уже дело приватное. Эти делишки мы обделываем строго меж собой. И этот член мы тоже уделаем, отделим от тела, раз уж дошла очередь и до него, и положим рядом с другими такими же членами. Мир принадлежит прилежному, по крайней мере, тот клочок, на котором он, этот прилежный, стоит, да, но поскольку я вишу, весь обугленный, на мосту, и подо мной нет ни миллиметра твердой почвы, за меня никто не отвечает, я нахожусь по ту сторону права, подвешенный во внеправовом пространстве, в котором я, должен признать, до сих пор с удовольствием обращался. Нет, не бойтесь, это внеправовое пространство не диктатура, оно – зона потустороннего мира, именно там я теперь и пребываю. Это место, в котором каждый может напасть на каждого, и от такой напасти нет защиты. Но там не все так плохо, как вы могли подумать, там всего лишь, как бы это сказать, неприятно и непривычно. Но оттуда как раз исходит фосфоресцирующий свет, силится проникнуть в мою задницу, надо же, в задницу белокурого человека, не думают же эти рваные головки, что могут доставить радость моей заднице. Итак, значит, я действительно уже не Аполлон, а скорее его жертва, ну, с этим я бы еще справился, но исправить горбатого мне не по силам, вот Аполлон, аполитичный из принципа, живущий только своим талантом, может себе это позволить: я даже не его жертва, я его я, которое отделили от себя самого, к несчастью, насильно. Я не я западного бога, я мое собственное я, поэтому мне и пришлось себя потерять. И меня не должно уже быть. Иного выхода нет. Уши у этой задницы Мидаса оттопыриваются очень даже красиво, так, по крайней мере, мне кажется, может, в нее заткнули слишком много светящихся палок? Только космическая операция помогла снова приладить уши к заднице, его уши. Аполлон в бешенстве. Аполлон крайне недоволен. Аполлон вне себя от гнева, он не приемлет любой звук, что издает его ивовая флейта, не приемлет принципиально, с тех пор как случилась эта история, вы не поверите, до чего он тщеславен. Уже игравшая на флейте Афина возненавидела свое отражение в озере, где должны были состояться олимпийские состязания по плаванию под парусами, возненавидела раздувающиеся и опадающие щеки, что вдувают воздух в дудку. Куда лучше было бы вдуть его в задницу Марса, тогда он, возможно, услышал бы голоса, идущие изнутри, из глубины, присвоил бы себе их мелодии и получил бы в награду патефон или что-нибудь в этом роде. Иным вдувают в задницу сахар, и он выходит потом наружу в виде горькой пилюли, бог знает где.

Победитель получает не все, победитель все отнимает у побежденного, у меня он захотел отнять мою кожу – и отнял. And they took pictures of everything. Сильно сказано, но так оно и есть! Вы бы не выдержали в вашем столь изогнутом пространстве, в котором вы пытаетесь нагнуть свой обрубленный торс влево, и даже этого не можете сделать, но вы появились на свет с чувством защищенности, эти слова я тоже повторял по меньшей мере раз сто, ибо они звучат так соблазнительно. Ужасно позволять языку вот так вводить себя в соблазн, но есть вещи похуже. Всего несколько букв – и смотрите, какой эффект! Она совсем близко, эта защищенность, как и моя кожа, но к ней не подойдешь и в нее не попадешь. Вы не найдете такое право, которое захотело бы войти в это чрезвычайное положение, точнее, в положение, чрезвычайно удобное для съемки, в каком я сейчас нахожусь. Увидев меня, право первым в ужасе убежит. Разумеется, государство должно, обязано, имеет право себя защищать, но в этой сосущей пустоте, когда воздух со свистом проходит сквозь мою грудную клетку, задевает мои обнаженные, выставленные напоказ жилы и играет на них, как на скрипке, словно они одновременно и ремень и бритва, которая пытается сама себя заострить, так как все вокруг предельно обострено, в этой пустоте, стало быть, ничто уже не имеет силы, ни право, которое можно было бы восстановить, ни болезнь, которую можно было бы привить, ни падаль, которая, наложив в штаны, могла бы с головы до ног обдать приторно-льстивой вонью сильных мира сего, ни защита, которая могла бы хоть кого-то защитить, ни норма, которую можно было бы ввести, ни нарушение нормы, на которое можно было бы закрыть глаза, ни бедственное положение, с которым можно было бы покончить, когда истощится живая сила и останется по одному человеку с той и другой стороны. И кто захочет с ним, с бедственным положением, покончить? Ах, так, его, это положение, как положили – так оно и лежит? Ну и ладно, зачем его поднимать. Начисления к заработной плате и без того поднялись до небес. Каждый предмет, не исключая и меня, тщательно обработанного мертвеца, состоит из множества отдельных частей, которые можно докупить, то больше, то меньше. Из заработной платы все вычитают и вычитают, накладные расходы, расходы на содержание рабочего места, прочие расходы, пожалуйста, сделайте так, чтобы и я чего-нибудь стоил! Ух ты, вот это да! Спасибо! А если сосчитать всё вместе, те части тела, которых я лишился, да добавить еще и голову, которая в нормальном состоянии должна быть у меня на плечах, получится громадная сумма, Но в том, что человек вдруг так подешевел, когда все вокруг только и делает, что дорожает, нет ничего удивительного, человек не продает себя по дешевке, разве только в том случае, если произведен за границей, где мы сейчас и находимся, очень даже практично, не нужно ехать туда за свой счет, успокойтесь! За границей пятьсот погибших – ничто! Просто ерунда! Природные катастрофы, наводнения, даже когда затонет паром – утонут всего-то человек двести, почему вас так волнует эта заграница, там все раз в десять дешевле, там один наш идет за дюжину их, тут за дюжину их не дадут и одного нашего. Лично меня произвели на свет еще на родине, со всеми чрезмерными затратами, которых потребовало это производство. Мое производство на свет тогда еще не перенесли в страну с дешевой рабочей силой, как позже меня самого, тогда еще не додумались, что людей дешевле производить, а потом разрушать за границей. Но в таком случае и налог отрезал бы, урвал бы себе кусок от высоких доходов, охотнее всего они обрезают человека, вплоть до самых костей, но здесь-то как раз у них все отняла эта свора, этот все сметающий сброд, обычно же этот кусок достается налогу, вот так мы основали огромную оффшорную фирму, тем временем все превратилось в оффшоры, но это несущественно, так как и они, само собой, принадлежат нам, так вот, эта оффшорная фирма теперь предлагает мое тело, и смотри-ка, поставки моего тела вдруг оказываются дешевле издержек на его производство, нет, я готов добровольно сознаться в чем угодно, только прошу как можно скорее снять меня с этого моста, меня мутит, и будь сейчас со мной моя голова, меня бы вырвало прямо в реку. Но вернемся к моему производству, мы можем спокойно рассмотреть его во всех деталях, ведь я теперь мертв, сожжен и обезглавлен, я и сам не знаю, что еще со мной сделали, у нас много времени, кому же еще знать об этом, как не мне, и у кого может быть больше времени, чем у меня; так вот, оффшор поставляет меня по более низкой цене, чем все остальные, находящиеся внутри страны, и мы, таким образом, передаем оффшору исключительное право на поставки, скажем, на ближайшие десять лет. Нефти будет хватать еще долго, но не намного, много не осталось ни нефти, ни времени. Одни говорят, хватит еще на сорок лет, другие – на восемьдесят. Это те, что вечно замечают бревно в чужом глазу и находят буровые вышки то в какой-нибудь совершенно безобидной стране, то в ни о чем не подозревающем океане. Стало быть, когда они что-то найдут, от меня уже и следа не останется. And they took pictures of everything. Я чувствую себя польщенным, так как они сочли меня достойным этих снимков, возможно, они так разделали меня специально для того, чтобы сфотографировать? Даже спустя несколько недель, когда от меня уже ничего не останется, все еще будут приходить поставляемые для меня части, это я вам гарантирую. Короче, поскольку это никого не интересует: мое тело из года в год будет становиться все дороже, хотя я давно уже исчезну с лица земли, стало быть, меня выдают за по дешевке произведенного на свет в этой стране третьего мира, а потом отбирают обратно, только этот отбор становится все жестче, оффшорная фирма выписывает все новые и новые счета, но я-то тут уже ни при чем, понимаете? Понимаете, доктор? Эта страна будет еще долго платить за меня, будет, хотя меня уже не будет, будет платить своей кровью, будет платить чужой кровью, будет платить кровью сердца, нефтью, чтобы, к примеру, как следует помазать, я хочу сказать, подмазать умирающего бога, в конце концов, земля все еще смотрится как новенькая, потому что она отменно смазала себя, защищаясь от Аполлона, да-да, она, страна, будет платить и при этом упорно делать вид, будто произвела меня на свет, а не сжила со света! Она будет лгать и твердить, что меня произвела. У кого только они этому научились? Ожидать, что доход фирмы упадет до крайних пределов и все все все, включая налоги, которых мы так боимся, будут смотреть на это сквозь пальцы, тогда как мне приходится смотреть сквозь собственные ребра, ожидать этого, естественно, не имеет смысла. Природа хотела сделать одно, а сделала другое. Она действовала решительно, и оффшор становился еще богаче, и на десятый год после заключения договора о поставках фирма, собравшая меня из отдельных деталей, оказалась, наконец, на грани краха, так как ничего за меня не получала. Уже сейчас она выручает за меня совсем немного. И с каждым днем будет выручать все меньше. Я всего лишь один из тысячи. Но не переживайте, спасение уже близко, оффшор возьмет на себя обязанность предлагать мое давно истлевшее тело, просто скупит всю лавочку – и дело с концом.