Элиа Казан - Сделка
А мне все это чертовски нравилось. Всегда любил получать подарки, а на этот раз они шли потоком: иногда от людей, на которых я в принципе никогда не обращал внимания, иногда даже от тех, кого я считал закоренелыми врагами. Записки, прилагаемые к подаркам, оказались очень интересными. Я их с чувством читал Флоренс. Она же посчитала меня циничным. А каков был выбор подарков! Мой брат Майкл прислал в Калифорнию (!) фруктов. Он оригинал, мой брат. Мать с отцом прислали письмо: мама написала его, а отец приложил свою дрожащую руку в самом конце. Его почерк, без сомнения, стал неразборчив. Для размышлений у меня была масса времени, и я, помнится, решил для себя, что один из наиболее точных способов предсказания будущего — изучение почерка человека. Можете сами попробовать — даже без подготовки. Неужели вы никогда не получали письма от друга, написанного им накануне инфаркта или паралича, и затем подумали: да как же я сразу-то не разглядел, что с ним что-то неладно? Помню, я взглянул на закорючку отца, и предчувствие кольнуло сердце. Вскоре оно сбылось полностью.
Приходил и Майк Уайнер, мой литературный агент. Отзывы на статью о Чете Колье были «беспрецедентны». Журнал придержал для меня еще кое-какую тему и баснословный гонорар. Так что лучше становиться на ноги побыстрее, сказал он.
Мистер Финнеган прикатил на «роллс-ройсе». Он вручил мне оплетенную бутылку с моим любимым ромом, присовокупив пожелание не волноваться, не торопиться и т. д. Затем медленно, весомо пошел с Флоренс наверх.
Все говорило за то, что гости подозревали повреждение мозга. Они глядели на меня с преувеличенной мягкостью. Когда жизнь подставит человеку подножку, его сотоварищи могут позволить себе и доброту. Ради Бога, ведь гонка закончена. Они выжили и потому выиграли. И теперь можно поиграть в добросердечие. Вся эта щедрость и забота явились для меня открытием, так как никто до этого особого внимания на меня не обращал. Сейчас же нектар человеческой доброты полился на меня рекой.
И я стал подозрителен. Инвалид предрасположен к паранойе. Я сидел у бассейна, смотрел на приходяще-уходящих, на любопытство, замаскированное заботливостью, на торжественные маски, изукрашенные христианским великодушием, на их доброту. Они спускались от дома, минуту-другую бывали безумно добры ко мне, затем разворачивались и, опустив голову, медленно шли назад с Флоренс, напоминая похоронную процессию. Не терпится списать меня, думал я. Когда слышал знакомый солидный щелчок дверей их дорогих машин и вальяжные голоса представителей среднего класса, я уже знал, что, отъехав от моих ворот, они будут обсуждать меня без протокольных выкрутасов и что разговор будет вестись о моей голове, о повреждении.
Сидя на краю бассейна в удобном кресле и глядя на чистую голубую воду, я часто вспоминал один день моей жизни.
Я поехал тогда на выходные в Нассау. Вообще-то, я не любитель плаваний где бы то ни было, но в тот день я долго лежал на поверхности океана и смотрел через подводные очки вниз, сквозь кристально прозрачную воду, на рыб. Нигде суть жизни не проявляется четче, чем под водой. Они плавают там, под стеклом очков, незатейливые создания, явно без романтики в душе, но и без христианских чувств. Рыба рыбу не любит и не притворяется, что любит. Я видел стайки рыбешек, их название — «баранья голова». У них маленькие, округлые, тупые на конце головы, из них торчат зубы, приспособленные для щипания водорослей. Они медленно, как стадо баранов, плыли ко дну головами вниз, пощипывая морскую траву. Они напомнили мне огромное стадо, которое я как-то видел в фильме об Африке. И как в Африке, где по периметру огромных скопищ антилоп, быков и зебр прятались львы, так и здесь по периметру стада этих рыбешек их караулили барракуды. Но как хищник под водой нападает, я так и не видел. Слышал, что они съедают в день в 20 раз больше своего веса. Но, увы, процесса самого не доводилось видеть. А в тот день выяснил, почему. Все происходит слишком быстро. От медленно плывущего стада «бараньих голов» отстала одна рыба, неуверенно вильнула плавником и вяло, едва заметно попробовала догнать сородичей. Но плывущие рядом имели острые глаза. Нет, они не поворачивали голов и не приглядывались. Рыбы так не делают. Но они поступили так, что я не могу позабыть это и по сию пору. Все стадо внезапно, как по команде, отплыло в сторону; деликатно брошенному собрату, имевшему намек на недомогание, моментально предоставили возможность умереть. Наверно, никто из рыбин не желал оставшемуся вреда, но все прекрасно понимали, что, черт возьми, за этим маневром последует. Не увидев этого, описать невозможно: я говорю о рывке барракуды. В неуловимую долю секунды эта больная рыба оказалась между челюстями барракуды, хрустнула как орех, вильнула предсмертно хвостом, дернулась и оказалась раскусанной на две части. Вторая барракуда поспешила полакомиться дармовщиной.
А стадо, стадо уже отплыло, головы по-прежнему вниз, щип-щип водоросли. Никто из них даже глазом не моргнул. Жизнь продолжалась, кормежка, как обычно.
Мой босс, мистер Финнеган, засвидетельствовал почтение второй раз. С ним прибыл некто, занявший мое место после аварии. Они поспешили отметить, что, мол, ты, Эдди, выглядишь лучше, чем в прошлый раз, но мое обостренное зрение отметило следующий факт: пока один обращался ко мне, другой в это время внимательно изучал меня. И наоборот. Оценивали перспективу, каков я на будущее как работник. И что им со мной делать дальше. В тот день моя уверенность в мистере Финнегане и в его уверениях насчет моего здоровья претерпела изменение. Трудно ожидать иного, он — живой человек, у него — бизнес. Если в крупной организации наподобие «Вильямса и Мак-Элроя» кто-нибудь отсутствует и на деле это абсолютно не отражается, то совершенно резонно встает вопрос — зачем этому кому-нибудь платить такую зарплату? Не могу избавиться от мысли, что мистер Финнеган рассуждал именно так.
Он глядел на меня как оценщик. Например, эдак невзначай наклонившись над бассейном, обронил, что тот, кто меня заменил, работает нормально. Невзначай ли? А когда этот парень сказал: не торопись, Эдди, вернуться, выздоравливай, — неужели я не прав, подозревая их?
Самое странное во всей этой сумятице — я даже не знал, а хочу ли вообще вернуться на работу? И я замыслил повеселиться. Вместо того чтобы осторожно-благоразумно промолчать до той поры, пока я действительно не захочу на работу, из меня вырвалось: «Ребята, только не волнуйтесь, к вам я не вернусь!» Разумеется, такое утверждение застало их врасплох. Сбитые с толку, они прикусили языки. Или я их шокировал, прочитав их мысли? Мистер Финнеган взглянул на моего заменителя, обвиняя его взглядом за мысли, которые он сам до этого носил в голове.
Затем очередная заноза кольнула мистера Финнегана — мысль, а что, если я не вернусь и он останется один на один с головной болью — «Зефиром»? И бедняга, мой заменитель, призадумался, а может ли он выполнять работу Эдди не хуже его самого? Хочет ли он ответственности? Может, лучше оставить все как есть?
Они обменялись безмолвным взглядом. Трудно сказать что-то, пока не знаешь, что ты действительно думаешь. Молчание затянулось. (А я, довольный, созерцал замешательство!) Нарушила тишину Флоренс. Она разрядила неловкость своим хорошо отмеренным убедительным тоном, которым она вообще встречала все неожиданности, и коротким контролируемым смешком, который значил, что ничего страшного не произошло, коль деньги, и немалые, на жизнь были, есть и будут. Она сказала: «Эдди, мы не собираемся принимать всерьез твои слова. Ребята, он шутит». Я пробурчал что-то по поводу полной серьезности моих высказываний. Зачем бросать игру, если она так нравится? Еще поиграю. Но они уже облегченно рассмеялись и торопливо зашагали к дому.
Как только звуки мотора «роллс-ройса» затихли в отдалении, Флоренс примчалась вниз и таким приятным и размеренным голосом сказала: «Эдди, прошу тебя, не думай, что мы возлагаем на тебя обязанность решать что-нибудь в данное время. Ты нужен им в компании. „Зефир“ же полностью на тебе. И потом, Эдди, когда встанешь на ноги, взгляни на кучу счетов, скопившихся у меня… Но сейчас забудь об этом. Отдыхай».
О-хо-хо, подумал я, такая игра, такая игра! И с того дня я начал только в нее и играть. Вместо того чтобы думать перед тем, как говорить, как я делал всегда, я начал выплескиваться спонтанно. Я даже позволил себе выражаться теми идиотскими словечками, переполнявшими меня всю жизнь, которые я до этого резко в себе душил. Я позволял себе откровенность на любую тему. И странно, на меня никто не обиделся. Все были сказочно терпеливы. Я мог сказать гостю, что не хочу его видеть. Гость изображал улыбку, разворачивался и уходил. А сколько энергии тратилось в старые, добрые времена на притворство! Моя «невменяемость» позволила говорить в точности то, что я думаю, высказывать все желания, симпатии и антипатии.
