Анатолий Агарков - Три напрасных года
— Ах, ты…. — схватил дудило своего бойца за шиворот и стал гнуть к полу.
Тот согнулся, а потом выпрямился, да так, что пьяный старшина едва сам не упал в лужу.
— Ах ты…. — старшина рванул в свою коптёрку и выскакивает оттуда с молотком в руке.
Летит по коридору, как Чапаев без бурки, молоток вместо шашки. Прощай МГИМО, прощай жизнь молодая! Я шагнул вперёд и врезал дуделкину в подбородок. Он брык на спину и вперёд ногами по луже прокатился лихо.
— Что делаешь?! — орёт Теслик и ко мне.
— Что делаешь, гад?! — орёт Сивков и тоже ко мне.
— Ну, иди сюда, мразь, я и тебя сделаю, — в раж вошёл, теперь меня уже не удержать.
Теслик на мне повис, держит. А Сивков передумал меня, гада, бить, схватил за волосы Джона. Да ты и драться-то не умеешь, рогаль долбанный. Пусти, боцман, пусти, сейчас я его сделаю. Но кто-то из моряков лягнул Сивкова в пах — тот закрутился, зажимая свои причиндалы, и завизжал, как поросёнок. Из закутков высыпали на проход дембеля, молодёжь — и завертелась кутерьма. Ремни свистят, бляхи сверкают якорями, дужки кроватные звенят палашами, обрели массу, потеряв вес, летают над кроватями тумбочки и табуреты. И крик и стон со всех сторон. Солдатики ныряли под кровати, но и кровати теряли устойчивость от рук и тел противоборствующих. Только вот сторон не разобрать — дрались все, а кто с кем и за что, не понять.
Теслик, как повис в коридоре, так до кубрика на мне и доехал.
— Пусти, пусти, — хриплю, а он мне голову заворачивает. — Врежу, гад, мало не покажется.
Сбросил я боцмана в кубрике. Полетел Леонид Петрович головой в пол, рукой на табурет хотел опереться — рука соскользнула, табурет перевернулся, боцман челюстью в него — бац! В начале навигации рассёк это место рукоятью шпиля, потом я приложился кулаком, теперь от деревяшки досталось — везёт же парню!
Избавился от боцмана, верчу головой — с кем бы сцепиться. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сильнейший удар опрокинул меня на спинку кроватную. Кувыркнулся на пружины, чувствую, капец спине пришёл — сломалась. Боль такая, что и подняться не могу, даже челюсть не так саднит. Кто же это меня? Ну, вот он, урод — бык с 67-го, Гринька. Он же — второгодник! За кого воюешь, брат? Кого бьёшь, скотина. Эх, подняться бы мне. Спина не даёт. Всё, Антоха, допрыгался — инвалидом стал. До дней последних донца. Хорошо, если врачи на костыли поднимут, а то буду лёжкой лежать, а мама с ложечки станет кормить.
А бой идёт святой и правый, и не факт, что случись рядом враждебная личность, не добьёт он меня беспомощного. Это кто беспомощный? Я ж дневальный — у меня штык-нож у пояса. Вооружился. Лежу, подняться не могу, да, признаться, и не хочу. Вижу, как из канцелярии и каптёрки выскакивают два боцмана и начинают раскидывать дерущихся.
— Прекратить! — кричит Мишарин.
— Отставить — вторит Кобелев.
Прошлись кубриком из конца в конец — утихла драка. Да пора уж: слишком яростно началась — приморились драчуны. А дел-то натворили — тумбочки с табуретками разбросаны, дужки сорваны, кровати перевёрнуты. Пошёл разбор полётов.
— Вы что, очумели? — рычит Мишарин.
Хором не учились отвечать.
Мишарин:
— Кто начал?
На меня указывают.
— Ага. Ну-ка, покажись, чего в кровать зарылся?
Подняли меня, на ноги поставили. Спина болит, но стоять могу и ходить тоже — пусть попылится где-нибудь на складе инвалидная моя коляска.
— Я, боцман, старшину музыкантов положил — он на парня с молотком. А больше никого не успел.
— Ладно, а ты зачем дрался?
— Я думал, хохлы на уральцев попёрли.
— А ты?
— Катер на катер…
— А ты? А ты? А ты?
Дошла очередь до Гриньки. Ну-ка, ну-ка, и за что ты меня, родной?
— Так, это, руки чесались, боцман.
Потихоньку, помаленьку родился смешок, от него хохот. И вот уже громовые раскаты сотрясают стёкла окон. Из своих углов улыбаются солдаты — им не понять: из-за чего мы начали бузу, и почему так весело её заканчиваем. Только смеяться, конечно, лучше, чем драться. Ну, а нам-то всё ясно — пары спускали. Как летом на границе снимали стресс малоподвижной жизни мордобоем. А здесь и народу больше, да и копилось долго. Ну, ж был денёк….
Вскоре после этих событий Мишарин освободил меня от внутренних нарядов и отправил в команду, охраняющую катера — значит, и угроза на мою персону со стороны дембелей отпала. Здесь, отдыхая после караула, мы хоть отогревались во флотской казарме. И обстановка была своя — понятная и приятная. И приколы флотские. Мой друг Игорь Серов, заступая дежурным по команде, ворчит:
— Товарищ мичман, что же я с этими чурками делать стану — они по-русски не «бе», ни «ме».
— Учи, ты же боцман.
— Как?
— Читай приказы с Доски Приказов, пусть повторяют.
Игорь Серов читает:
— Команде руки мыть, строиться на обед.
Два чебурека хором:
— Камандэ руки мыт, строится на абэт.
Боцман вполголоса:
— Сундук долбанный, пошёл на хрен.
Чебуреки хором:
— Сундук долбанный, пашёл на хрэн.
Мичман:
— Где, где это написано? Ну, боцман….
Серов:
— Так это ж чурки играют в глухой телефон….
У катеров встретил давнего знакомца — моториста с АК. Как живёшь, дружище? А я тебе поломку тогда устранил — на пакетнике контргайка свинтилась. Что? Опять твоя мою не понимает? Ну, Тюлькин флот на Табачной фабрике! Ты что это на вахту в шинели и ботиночках припёрся? Закалённый? Да ты морж таджикский? Ну-ну. Только надоело смотреть, как он пляшет на морозе. Пошел, сковырнул печать пластилиновую, не трогая нитки (этому приёму меня Сосненко первым делом обучил, как на катера приехали), и вскрыл пассажирку. Достал тулуп, валенки — одевайся, брат. Тулуп одел жаркий сын Памира на шинель, а валенки прям на ботинки — вот сморчок. И чудное дело — разговорился. К концу вахты я и акцент перестал замечать — чешет языком, как филолог. Но нет, он — строитель дорог. Техникум закончил, диплом есть. Жена, двое детей. Вот тут ты врёшь, говорю. С двумя детьми на службу не берут. Скажи: две жены, ну и по одному ребёнку от каждой — так вернее будет. Не спорит, улыбается — пригрелся, чебурек.
Чуть было медаль не получил, а может отпуск на родину, охраняя катера. Дело было так. Пластаемся с флотским в хоккей — у нас и клюшка вместе с автоматом со смены на смену передавалась. Звонит телефон — он к столбу гвоздём прибит.
Флотский:
— Тебя.
Оперативный дежурный по границе из отряда звонит — приказывает проявить бдительность и понаблюдать за льдом и побережьем в районе стрельбища танковой дивизии. Возможен выход на лёд двух дезертиров советской армии. Только трубку положил, смотрю — спускаются голубчики прямо на лёд и правят в Китай. Стрельбище вот оно, рядом, рукой подать. Автомат с плеча дёрг и вдогонку. Только в валенках и тулупе как-то не разбежишься. Ну, тулуп скинул — вернусь, подберу, а вот валенки не решился. Да и как бы я выглядел браво в носках перед дезертирами — померли от смеха, а моя задача их живьём взять. Бегу. Они идут и меня не замечают. Только не похожи на нарушителей. Будто парочка влюблённых. Один другого, кажется, обнимает. Может, голубые? Слышу слабый крик. Оглядываюсь. Флотский за мной чешет. Ну, этому проще бегать — в шинели и ботиночках. Чего несётся? Должно быть, неспроста. Ждать его? Назад повернуть? Этих преследовать? Ничего не решил, перешёл на шаг, преследую дезертиров и на флотского озираюсь. Он меня догнал, вокруг вираж заложил и кричит запыхавшийся:
— Опять из отряда позвонили, сказали: у них РПК.
И назад почесал флот. У меня желание биться автоматом против пулемёта пропало. Развернулся и за флотским. Прибегаю и к телефону — мол, так и так, сошли двое на лёд, идут берегом в Китай, сейчас за мысом скроются.
Скрылись дезертиры за мысом. Минут через десять следом вертолёт по-над берегом. Сколько потом не пытал командиров и знакомых погранцов, так и не узнал продолжения и конца этой истории. Дезертиры то были? Задержали ли их?
Незаметно Новый Год подошёл. Последние дни декабря весь отряд лихорадило, ну и нас заодно. Жил-был в Китае китаец сорока с лишним лет от роду, нарушитель-рецедивист. Имел на родине жену и кучу ребятишек, а повадился бегать к нам. Перебежит и просит политического убежища, ссылаясь на то, что в Китае голодно. Дважды перебегал, его дважды возвращали. Видимо, не один такой в Поднебесной, и Мао надоело с ними валандаться — пишет приказ китайский лидер: всех возвращенцев к стенке. А этот дурила снова к нам. Да не один — улестил девчушку девятнадцати лет сладкой жизнью в СССРе. Пошли по льду через всю Ханку. Рассудил беглец — зайду в тылы и сдамся советским властям: уж больно строги к нему пограничники. Три дня шли и две ночи, ночуя в торосах… В виду стоянки катеров прошли, но вахта их не засекла. Отпуска себе ребята проворонили. Может быть, даже я.
