Драго Янчар - Этой ночью я ее видел
Йеранек тоже вернулся. Так ни разу и не зашел к нам, я видела его на станции. Он заметно посерьезнел и повзрослел, здоровый и крепкий, в офицерской форме, скрестив руки за спиной, он смотрел на проходящий мимо поезд.
Это было уже перед нашим отъездом, Я поехала к своим родителям. Вышла замуж за Лойза Хрибовшека, который водил автомобиль у Зарников, в Подгорном мы сблизились. И он в сорок пятом ушел к партизанам, а вскоре вернулся, как же я обрадовалась, когда встретилась с ним. Но это уже совсем другая история, только моя. Мы избегали разговоров о Веронике и Лео, человек не должен слишком оглядываться на прошлое, жизнь продолжается. Только за несколько дней до свадьбы я сказала ему, Вероника бы обязательно пришла, она меня любила. Год спустя после войны я ничего не знала о старой хозяйке. Только потом мне стало известно, что она в Любляне, там ей нашли небольшую квартирку. Однажды я поехала к ней на поезде, она по-прежнему сидела у окна. Едва узнала меня.
Я считала, ей стало бы легче, если бы она узнала правду. Да ведь и мне самой она была неизвестна. Почти наверняка они оба мертвы, но мертвых мы хороним, молимся за упокой, ставим свечи. О них же и этого не известно. Ту книгу, из которой мне читала госпожа Йосипина, я взяла с собой, на память о времени, которое там провела. Иногда с наступлением ночи, когда все в доме засыпают, я включаю свет и читаю ее и среди ночи вижу Веронику. Я приношу ей теплое молоко, она взглянет и скажет, вот читаю, посмотри и ты. Но я не читала, не было времени. У меня осталось несколько фотографий и эта книга, все остальное пропало.
В час сумерек приди,но только в этот час,в час отпущения грехов,когда наш день шагает в вечность,душа мечтает о стихах,сама похожая на стих во снах.
Подгорное поместье все еще стоит там под зеленой горой Крутого Верха. Я как-то попросила дочь отвезти меня туда на машине. После войны там устроили реабилитационный центр. Теперь там музей и когда мы подъехали, оттуда как раз выходила группа школьников. Мы хотели зайти, но дело шло к закрытию. Даме при входе, билетерше, я объяснила, что когда-то здесь служила, и хотела бы посмотреть, как тут сейчас. Она сказала, что ее ждут дети, и ей нужно домой, чтобы я приходила завтра. Мы уехали. Да и меня тоже ждали дети. Точнее, внуки. Две внучки и мальчишка. Иногда я рассказываю им, как там хорошо жилось. Показываю фотографии Подгорного, на одной я вместе с Вероникой, у нас обеих в руках цветы. Мы собрали их, чтобы поставить в вазы в столовой. Они слушают меня с широко открытыми глазами, когда я рассказываю, какое столовое серебро у нас было и как из Любляны приезжал господин и играл на рояле. Как на раздольных лугах у поместья вольготно паслись кони. Больше, чем о лошадях, они любят слушать о маленьком аллигаторе, который когда-то был у хозяйки, а потом в ванной покусал ее мужа. Детки смеются и хлопают своими маленькими ладошками. Из этого аллигатора в конце концов сделали чучело и повесили на стену для устрашения непрошеных гостей. Эту историю они готовы были слушать снова и снова.
5.
Сегодня хоронили Янко Краля. Когда хор ветеранов затянул партизанскую «Спит озеро в тиши» и над могилой, в которую опустили гроб, склонилось наше знамя, у меня сердце сжалось от боли. Будто меня кто автоматной очередью полоснул. Солнечный луч, скользнув по металлической звезде на древке знамени, блеснул мне в глаза; там, внизу, в сырой земле лежал гроб с его ссохшимися останками. Я вспомнил высокого худощавого парня, как живой он стоял у меня перед глазами, озорной, улыбающийся. Такой, какой он всегда был. Если где-то пели, то он оказывался там, стоило только кому-то в компании тронуть гармонь, он хватал первую стоявшую рядом девчонку и пускался в пляс. Сразу после освобождения, мы тогда были просто вне себя от радости, веселья, он носился на мотоцикле с какой-нибудь девицей на заднем сиденье по улицам Крани, так что народ шарахался, в винном погребе одного заведения устроил пальбу по бочкам с вином, так что ребята потом только глотки подставляли под струи вина, которые сочились из них, а в гостинице на Бледе его угораздило залезть в сапожищах в тазы с только что сваренным вареньем на кухне, взбалмошный был человек, немного не от мира сего. Первые месяцы после войны он угомонился и подался в политику, но жизнелюбие его никогда не покидало. В последние же годы болезнь его совсем доконала, таскали его по больницам и санаториям, так что он весь иссохся. Когда я в последний раз был у него в его люблянской квартире, он сделался уже совсем миниатюрным, сидел в большом кресле, делавшим его еще более неказистым и высохшим. В тот раз он впервые заговорил об операции в Подгорном поместье. Никогда после той лютой зимы сорок четвертого мы об этом не вспоминали. В первый раз он завел разговор об этом. И в последний.
Тем не менее, он по-прежнему хорохорился, отпуская шуточки в свой адрес. Он вяло улыбнулся, завидев меня, это была уже не та заразительная улыбка, от которой у каждого поднималось настроение. Что такое, Йерко, испугал я тебя? Наверное, у меня на лице все было написано, действительно, я немного опешил. Не дрейфь, я еще копыта не откинул. Ты их никогда не откинешь, крапива на холоде не зябнет. Я достал из сумки бутылку домашней наливки, и глаза его засияли. А, это твоего производства, попытался он улыбнуться. Мне нельзя, заметил он, каженный день глотаю какие-то пилюли. Я присел возле него.
Вот напасть, заметил он, ну чем я провинился. Еще три года назад запросто взбирался на гору, а теперь едва до ванной доползаю.
Я не понял, к чему здесь вина, я родом из деревни и знаю, что любые всходы сперва дружно поднимаются, созревают, потом гниют или сохнут, почему же с нами должно быть иначе. Когда придет мой час, думается мне, я буду готов к этой встрече. Теперь наше дело с ярмарки спускаться, мы уже не те, говорим мы при встрече, кто жалуется, что его мучает ревматизм, заработанный в лесах в молодые годы, ну это так, для отводу глаз, чтобы не вспоминать о том, что мы постарели и все чаще встречаемся не на наших традиционных сборах, а на похоронах. Тогда обязательно кто-нибудь нет-нет, да вспомнит, как сегодня, стоя жарким днем в теньке под березами у входа на кладбище, и скажет: ну вот, теперь уже в нашем лесу началась вырубка.
Давным-давно уж наша просека почитай, что вырублена.
Ну, мы немного посмеялись, как на похоронах с известной горечью могут смеяться те, в чью дверь еще не постучали ангелы. Так оно есть, и не вина это вовсе, как считал Янко, сидя четырнадцать дней назад, весь заморенный в своем кресле. Уж о ком о ком, а о нем никто бы ни в жизнь не подумал, что его когда-нибудь скрутит. Он вечно носился, в послевоенные годы гонял на мотоцикле, то и дело прокручивая какие-то делишки, стал большим человеком и метил все выше, в Любляну переехал. Стал ходить в горы, хотя в лесах мы частенько валяли дурака, мол, самой высокой горой, на которую заберется, будет его собственная жена. Так, трепались без задней мысли, ведь никто из нас и женат-то еще не был.
Он вечно куда-то спешил, произнес Богдан, когда мы уселись в ресторанчике, на тот свет и то отправился поспешно. Богдан моргал своими маленькими хитроватыми глазенками, которые странно смотрелись на его крупной голове.
Да не так уж и скоро, почти три года его изводили болезни. Его кое-что другое изводило, он со мной поделился, когда я в последний раз был у него.
Та операция в Подгорном, говорил он, там мы, наверно, немного перестарались.
Он смотрел на меня, ожидая, что я поддакну в ответ. А что мне было сказать человеку, который сидел, весь скукожившись, чахнувший от болезни, разъедавшей его изнутри? Что я тут ни при чем, что я только стоял на страже, выполняя приказ?
Молоды мы были, произнес он, за нами охотились, точно за зверями. Ну и мы в долгу не оставались, где только можно было.
Так он говорил, две недели назад.
Сейчас я не мог об этом думать. В полуденный зной я видел знамя, склонившееся над его могилой, лучи солнца, отражаясь от металлической звезды, слепили мне глаза, и хор затянул: Спит озеро в тиши… как сейчас слышу… и тихо шелестит листва. До сих пор с наступлением вечера, сидя на лавочке перед домом, вглядываясь в темную зелень лесных склонов, слышу ее… юный партизан темной ночкой, стоит, молча, у озера, и, язви ее душу, как сказал бы Янко, снова подступает к горлу, язви ее душу, слезы наворачиваются на глаза: ему девушка слово дала, что станет ждать, пока свобода не блеснет…
Уходя с похорон, я слышал, как одна старушка зашептала другой: просто закопали его. Да, да, вторила ей другая, пели хорошо, но без священника, что это за похороны. И то правда, нашим похоронам чего-то не хватает, у нас в семье были очень набожные, и когда хоронили мать, так приятно было слышать слова священника, теперь ангелы вознесут ее на небеса, по-другому и быть не могло. Но для нашей матери это было естественно, а вот товарища Янко Краля с трудом могу себе представить, как его возносят ангелы, ну уж если и так, то он бы при этом гоготал во весь голос, отпуская шуточки. Хоть обе тетки и были по-своему правы, по крайней мере, в том, что чего-то не хватало, меня, несмотря на это, такая злость взяла из-за этого разговора. Чертовы бабы, подумал я, отстали бы уж от покойника, но я ничего не сказал, а только смерил их взглядом, так что они тотчас умолкли. Не хватало многого, поминок в том числе. Под палящим солнцем мы переминались с ноги на ногу после похорон. Однако никто нас никуда не звал, на дворе было лето и казалось, что всем хотелось смыться в тенек или домой. Жена Янко и дочь сразу после похорон сели в машину, увидев, что я направляюсь к ним, жена опустила стекло, бросив: загляните к нам как-нибудь, товарищ Йеранек, и была такова. Другие родственники и сослуживцы, понаехавшие из Любляны, тоже захлопали дверями автомобилей, и уже за ними только пыль вздымалась с кладбищенской парковки. У Кралей в Поселье оставалась лишь могила родственников, и они приезжали сюда только в день поминовения, да и то не всегда. Может, теперь чаще будут бывать, и я хоть тогда смогу пожать руку его дочери и вспомнить добрым словом ее отца.
