Григорий Диков - Пастух
Белолицый внимательно посмотрел на собеседника. О том, что интерес журналиста никак не связан с эпидемией тифа, он догадался сразу, но до поры не мог разобраться, чего от него хочет этот тщедушный писака. На первый взгляд тот не внушал никаких подозрений, поэтому Нил Петрович со снисходительной и в то же время дружелюбной улыбкой пригласил его за свой столик.
Завязалась беседа. Степной наконец придумал тему для разговора и стал расспрашивать белолицего доктора о природе эпидемий и борьбе с ними. Нил Петрович отвечал подробно и вполне по-научному — никаких признаков того, что он лечит не так, как остальные врачи, не было и в помине. Перевести разговор на интересующую журналиста тему никак не получалось. Обычные уловки — лесть, притворное восхищение заслугами собеседника, неодобрительные высказывания о его коллегах — на белолицего доктора не действовали.
Вскоре, сам того не замечая, журналист превратился из охотника в дичь. Вместо того, чтобы задавать доктору вопросы, он принялся рассказывать о себе. Нил Петрович вел беседу умело и спустя некоторое время истинные намерения журналиста стали для него ясны. Поняв, что участие доктора в выкупе земель для Степного не тайна Нил Петрович насторожился. Ему не терпелось узнать, как много было известно этому проныре и какую опасность он мог представлять.
Чтобы развязать Степному язык, Нил Петрович заказал вторую бутылку шампанского, потом третью. Худощавый журналист, который уже успел выпить с друзьями немало крепкого дешевого пива, не стал отказываться и опрокидывал в себя один бокал за другим. Его манеры становились все развязнее, а голос все громче. Нил Петрович, напротив, оставался совершенно трезв. Чтобы не возбуждать у собеседника подозрений, он умело изображал пьяного, хохотал и говорил так же громко.
Компания сидевших невдалеке газетчиков и их жен, казалось, забыла о своем товарище и обсуждала новую тему: условия мира с Японией и причины поражения, до глубины души потрясшего русское общество, которое еще год назад грозилось «закидать косоглазых шапками». В общей беседе не участвовала лишь одна из женщин, супруга Степного. Она напряженно прислушивалась к разговору за соседним столиком. Звук голоса доктора будил в ней неясные воспоминания. Как бы невзначай она то и дело оборачивалась, пытаясь увидеть лицо говорящего, но доктор сидел спиной, и она видела лишь его седой затылок и мощные широкие плечи.
Прошло менее часа, и худощавый журналист был безнадежно пьян. Язык его окончательно развязался, и он, уже не скрываясь, с глупым смешком выпытывал у доктора, что тот делал в банке на Большой Морской третьего дня и на что ему такая огромная сумма денег…
Нил Петрович удовлетворенно откинулся в плетеном кресле: он убедился, что Степной был лишь случайным очевидцем этого события и ничего толком не знал. Взаимоотношения доктора с князем и старой графиней оставались тайной для непосвященных, и, следовательно, этот свидетель не представлял большой опасности.
Дальнейший разговор с газетчиком теперь не имел смысла. Однако отвязаться от Степного оказалось не так-то просто: напившись, тот буквально повис на докторе и панибратски держал его за пуговицу сюртука, не отпуская ни на секунду.
Оценив обстановку, Нил Петрович решил ускорить естественный ход событий и заказал официанту графин водки. «Еще немного, — решил он, — и этот бумагомаратель рухнет под стол, а я смогу спокойно сойти на берег».
На берегу Нила Петровича ждали важные дела. Хотя деньги от графини еще не были получены, он уже начал раздумывать об их выгодном вложении. От одного из бывших своих пациентов он узнал — естественно, под большим секретом — о планах французского банка «Сосьете Женераль» увеличить долю в Русско-Азиатском банке. Парижская дирекция предполагала выкупить у русских держателей их акции. Упускать такую возможность было нельзя, и Нил Петрович спешно договорился о встрече с двумя крупными петербургскими акционерами. На встрече он предложил приобрести их доли в капитале на выгодных для продавцов условиях. Предложение было принято, оставалось лишь подписать необходимые бумаги. В случае удачи Нил Петрович смог бы впоследствии перепродать купленные акции французам втридорога и тем самым умножить состояние.
Мысли унесли Нила Петровича далеко. Глядя на проплывающие мимо гранитные набережные, на роскошные дворцы и дорогие экипажи, он представлял себя хозяином одного из этих величественных зданий. А вот и Зимний дворец. Всматриваясь в его окна, Нил Петрович вдруг подумал: «А что если попросить графиню представить меня ко двору? Говорят, великий князь каждый год ездит лечиться от анемии в Карлсбад… Ну а я его вылечу здесь всего за два сеанса! Надо навести справки и быть во всеоружии, если представится случай…»
Между тем официант принес водку. Очнувшись от приятных мыслей, Нил Петрович снова обратил внимание на журналиста. Тот сидел, бормоча что-то себе под нос и продолжая держаться за костяную пуговицу сюртука Нила Петровича. Доктор мягко отвел руку журналиста, вложил в нее бокал, налил доверху водки и громко сказал, пытаясь оживить его интерес:
— Что же это мы все шампанское пьем? Не по-русски как-то! Это же чистый лимонад!
На миг задремавший журналист очнулся и с удивлением посмотрел на бокал, а потом перевел помутневшие глаза на доктора. Нил Петрович продолжил, похлопывая газетчика по плечу и говоря нарочито громко, чтобы тот услышал:
— Давайте, любезнейший, выпьем-ка нашего вина, зеленого, мужицкого!
В ту же секунду за его спиной кто-то вскрикнул. Нил Петрович резко обернулся: перед ним стояла жена худощавого журналиста. Она была бледна и тяжело дышала. Широко раскрытые глаза смотрели на доктора с изумлением, из-под шляпки с гвоздикой выбились пряди белокурых волос, и их трепал ветер.
— Зеленого вина? Не может быть — вы?! — дрожащим голосом промолвила она. — Здесь?!
Нилу Петровичу хватило мгновения, чтобы узнать женщину: перед ним стояла Лариса Дмитриевна, дочь полицмейстера из Городца. За прошедшие годы она сильно изменилась, но взгляд, бледность, острый нос — и, главное, та самая злосчастная бородавка на правом ухе… Сомнений быть не могло — на Нила Петровича смотрела его несостоявшаяся невеста, Ларочка!
Доктор перевел взгляд на своего собеседника-журналиста. Теперь нетрудно было узнать и его: перед доктором, облокотившись локтем на столик и глядя мутными глазами на приближающийся берег, сидел тот самый тщедушный студент, которого Нил Петрович около десяти лет назад стукнул по голове серебряным подносом.
Ругая себя за невнимательность и пользуясь временным замешательством окружающих, Нил Петрович бросил на поднос золотой червонец, схватил трость и быстрыми шагами пошел прочь с палубы. На его удачу, «Неаполь» как раз подходил к пристани близ Летнего сада: не дожидаясь, пока матрос привяжет швартовый и притянет судно к причалу, белолицый доктор с легкостью, неожиданной для его немалого роста и грузной комплекции, перепрыгнул на дощатую пристань через все еще широкую полоску воды.
На пристани он развернулся. «Неаполь» еще не причалил окончательно, левое колесо шлепало по воде, разнося вокруг запах речной тины. На верхней палубе журналисты повскакали из-за столиков и, сгрудившись вокруг перил, смотрели, не отрывая глаз, на доктора. Среди них стояла Лариса Дмитриевна и что-то возбужденно говорила, указывая то на Нила Петровича, то на задремавшего мужа — бывшего студента, а ныне журналиста и тайного члена партии эсеров.
Круглые очки в железной оправе сползли с носа спящего и лежали теперь на белоснежной скатерти. В них отражалось вечернее небо, чугунная решетка Летнего сада и фигура высокого грузного человека, который спешил по ступеням набережной прочь от реки, стуча по граниту своей черной тростью. После стольких лет Ефим Григорьевич Селивестров нашелся.
29. Красавица
В то время, как пароход «Неаполь», повернув обратно, огибал Стрелку Васильевского острова, Нил, он же Ефим Григорьевич, уже шел быстрым шагом по набережной Мойки. Здесь в особняке, построенном еще при Екатерине, жила старая графиня, Анна Федотовна С-ская. Именно к ней и спешил теперь Нил, не замечая дороги и едва не сбивая с ног встречных.
В голове знахаря вихрем кружились мысли: «Узнала меня, будь она неладна… Столько лет прошло, а все ненавидит! Теперь непременно расскажет отцу, письмом или по телеграфу, а он наверняка даст знать полиции — и пиши пропало! Письмо до Городца идет дня четыре, телеграмма и того быстрее… А если, неровен час, Лариса Дмитриевна пойдет напрямую в полицию? Правда, чтобы поднять старые дела, им потребуется еще дня два… Нет, мешкать не стоит — за пару дней нужно все успеть, забрать деньги, съехать с квартиры. Но главное сейчас — посоветоваться с графиней…»
