Борис Рохлин - У стен Малапаги

Стена была высокой и ветхой от старости, и ходить по ней вместе с Климом было страшновато, но раз Клим, то и он ходил. Володя сидел на скамейке под липой, и было приятно, сидя вот так под дрожание горячего летнего воздуха, под гул полдневной — в самый разгар — жизни, что текла вокруг и над ним, приятно думать и вспоминать, какая была высокая стена, как они полезли, как шелковицу рвали, о наказании своём думать. И постепенно от этого занятия — думания — пропал страх, исчезло чувство вины, внушённое бабушкой и изобретённым ею наказанием.

И чем дольше он об этом думал, тем выше стена становилась и тем было веселее, хитрость даже стала проглядывать, усмешечка. Вот он какой, тихий, послушный, но почему, потому что хочет таким быть, а не то что слабый, внучек бабушкин. По стене-то он пошёл, а мог не пойти, просто из нехотения своего, по своей воле, а не то что там бабушка запрещает. Да, такой он и есть, хоть Клим, конечно, но он тоже.

Володя звал Катю, но она не приходила, и это было ему странно, ибо ничего он от неё не требовал и не просил, и в голову не приходило просить, да мало того, что он нуждается в большем, чем видеть её, и вовсе не приходило. Но он звал Катю, и ему казалось, что в летней застывшей тишине деревенской улицы, когда все в делах и отправились разрешать их, уж никак не могла Катя не заметить его, а раз не замечает, то не хочет видеть, и хуже ещё — себя позволить видеть — не хочет.

Володя говорил:

«Собака пропала и буква „Б“ пропала. Смотри, папа, ой, папа, окно горит, скорей, папа, окно же горит».

А папа в ответ:

«Тебе тяжело».

Тихо, вразумляя, успокоительно, чтоб он понял. Температура, свинка, ангина, сразу две болезни. А Володя ему в тон, совсем как в насмешку, потому что уж так в тон, в лад, серьёзно:

«Да, папа, тяжело. Я всё лечу, лечу, выше, а мне, знаешь, выйти хочется, выйти, не летать больше, никогда. А я всё выше, и тяжело мне так, и выйти хочется».

Володя болел уже давнее медленное время. Дни всё растягивались. Все они были одинаково тёмные, будто ему удавалось день миновать и сразу из одной ночи в другуго перейти. Редко шум какой долетал извне его существующего мира, голоса соседей, что варенье вишнёвое приносили и яблоки, незнакомые люди тоже приходили, но все они были некрасивые, с толстыми лицами, коротышки, такие уроды. А папу и маму он по памяти знал, и хоть и их разобрать не мог как следует, но видел прежними, потому что на них глаза у Володи были те, ранние, до болезни которые ещё.

Все дни, и в тёмное, и в дневное светлое время, ибо и оно было, папа и мама менялись у Володиной постели, дежурили. Они были уставшими и старыми, будто и впрямь, что у людей, да и у них при обычной жизни за день считалось, теперь за год пошло.

Раньше, когда ещё папы не было…, только трудность с объяснением, почему не было, то есть он был, но давно, до Володи, хотя здесь совсем путаница, потому как, если без него, то зачем папа, и как он мог быть? Тут такое получается, что объяснить ещё труднее, чем то, что Володя без папы. Ну ладно, потом он появился. Правда, и здесь много тёмного и неясного, и если бы Володю кто спросил, мол, как это всё произошло, не было, потом стал, появление его и для Володи было загадочно, из чего он появился и откуда. Если бы он приехал, тогда понятно, а в том и дело, что этот теперешний папа никуда и не уезжал; как же он мог приехать, когда он каждый вечер приходил. Он вначале папой вовсе и не был, а приходил в гости, и только потом стал папой, поселился, и всё время стал быть.

И в то время, когда он, тайный в прошлом, а теперь явный его папа, прежде собирался в свой неизвестный дом, где ему, наверно, — так Володе казалось, — было невесело, потому что он всегда долго тянул, вставал, садился, ходил, да и собирался не сразу, не то что оделся, сказал «До свидания» и пошёл. Здесь всё непонятно было и неловко. Володю особенно сердило, что от мамы его отрывают, вернее, маму этот папа уводит от Володи, не то, что прямо, они никуда и не ходили. Другое важным было — в маме. Забывалась она, о Володе думать переставала.

Внешне прежним всё было, но по обиде внутри, больно, больно когда, и плакать хочется, знал он, другое всё, не прежнее, не как раньше, тебе всё, тебе.

Не то, что ты сейчас совсем без значения, без веса, но и ещё есть, другой. Деление, делёж, оттого и боль, что раздел вдруг оказался возможным, дробление. О его справедливости он позднее догадался, но признать так и не смог. Уйти, убежать, в угол забиться — вот что надо тут делать, а он к ней, за руку, к ней близко, смотрит, в глаза заглядывает, а она — будто очки тёмные, ничего не видит. Только важен для неё этот ещё не его папа. Смеётся иначе, до него прикасается, и руку отдёргивает.

Есть здесь одна загадка, что получается у него как бы два папы — один до него, другой после, а какой настоящий — неизвестно. Но в общем Володе папа нравится — этот нынешний. Так что пусть уж два или один, или как получилось, у всех, наверно, по-разному выходит в этом деле.

Этот главный, окончательный папа помнится ему ясно. Необыкновенный, необычный, не как у других, умный.

«Боже мой, — говорила мама, — какой ты умный».

Может, поэтому или рядом лежащей причине и привязанность мамина до полной подчинённости, и забывчивость, пусть кратковременная, по Володе.

Папа в то время был философом, и от этой умственной науки произошли недоразумения, и папина болезнь, и возникли проблемы.

После школы Володя пришёл домой, где печка топилась, к семейной жизни с папой и мамой, к застольным разговорам о школьных делах и личных — папы и мамы — затруднениях.

В тот вечер вот что произошло, тогда Володя и узнал, что папа и мама — это, конечно, но есть и другие — дальние, а они твою жизнь по-своему разрешить могут, что зависимость существует, что в мире папа и мама не последнее слово имеют. Неужели сильнее есть? Теперь-то он знает, что они самые слабые. Им больше всех помощь нужна.

Папа нервный был, неопрятным запомнился, весь в табачных крошках и дыме папиросном. Бегает по комнате, бросает на пол, что под руку подвернётся. Он на пол, а мама сзади ходит и подбирает, вновь на место ставит. А папа всё бросает, бросает, успокоиться не хочет, на что-то решиться силы копит. И беспрерывно разговор о том, что писал он последнее время, о написанной и на машинке уже отпечатанной книге.

И папа говорил тогда, что он, он мешает, ему не даёт, он — тот, что в Москве, а иначе папа давно уж такое сделал, главнее самых главных стал, и умным считался бы не мамой одной. Но он, в нём заминка и преграда, чтоб проявиться папе, свои возможности доказать. И место, ему подобающее, занять. А потом страшное произошло, даже не страшное, непонятное настолько, что и страха быть не могло, одно удивление, не светлое, не радость содержащее, — бывает такое, когда в любви удачно сошелся или что не получалось, сделалось само, целиком, вмиг, — так здесь речь не об этом. Другое тут было. Боже мой, Боже мой, что же он, как, нет, он невольно, не то хотел, так получилось. Такое удивление было.

Папа брал свою работу, что на машинке уже отпечаталась, пачку возьмёт и в печку, и тогда по лицу жар плывёт, а огонь вспыхнет, погаснет, вспыхнет, а потом тлеть. Слишком много бумаги, печка маленькая.

Мама вокруг, и предметы, что папа побросал, расставлять забыла вокруг, то к папе совсем, вплотную, вот вырвет, то от него как шарахнется, стала большой, растопыренной, но молчит, только руками прижмёт к телу своему, а после взмах, прижмёт — и к папе руки бросает. Так и сгорела бы рукопись в печке, но мама не дала. Почти всю книгу огонь миновал.

Да дело и не в книге. В недоумении, первом сомнении. Подозрение вкралось насчёт окружающей жизни.

«Закройте дверь, я не хочу, чтобы входила кошка, закройте, а то кошка войдёт».

И папа встаёт, закрывает дверь.

«Папа, я люблю Катю, в нашем классе она лучше всех девочек учится».

«Да, — говорит папа, — она отличница».

«Я люблю Катю, она умная и всё знает».

«Да, — отвечает папа, — Катя умная».

«Я люблю Катю, она очень быстро бегает, я никогда не могу её догнать».

«Почему, ты иногда её догоняешь».

«Я люблю Катю, она к нам приходит, и я никогда не хочу, чтобы она уходила, никогда, чтоб уходила Катя. Мы с ней играем, и я даже спать не хочу. Слышишь, никогда не хочу».

«Да, ты потом долго не можешь уснуть».

«Я люблю Катю, потому что она красивая».

«Да, Катя хорошая девочка».

«Ты знаешь, я люблю Катю, потому что она девочка».

«Тебе пора спать», — говорит папа и встаёт, чтобы налить горькой микстуры в большую серебряную ложку.

«Когда я выздоровлю, Катя снова будет приходить к нам, правда?»

«Да, конечно, она будет приходить».