Эдвард Форстер - Морис

Однако Морис не мог тогда все это осознать. Эфемерное прошлое ослепляло его, и высшим счастьем, о каком он мог лишь мечтать, было возвратиться туда, в это прошлое. Сидя в конторе за работой, он не способен был разглядеть обширную кривую своей жизни, тем более — призрак отца, сидящий напротив. Мистер Холл-старший никогда не боролся с собой и не задумывался — для этого ни разу не возникало повода; он поддерживал общество и бескризисно переходил от любви недозволенной к любви дозволенной. Сейчас, глядя через стол на сына, он испытывает легкий приступ ревности — единственной боли, что выживает в мире теней — ибо видит плоть, воспитывающую дух так, как никогда не был воспитан его, и развивающую вялое сердце и медлительный ум помимо их воли.

Тут Мориса позвали к телефону. Он поднес трубку к уху и, после шести месяцев молчания, услышал голос своего единственного друга.

— Алло, — начал тот, — алло, Морис, сейчас ты узнаешь, какие у меня новости.

— Да, но ты не писал, поэтому и я не писал.

— Аналогично.

— Ты сейчас где?

— Собираемся в ресторан. Хотим тебя пригласить. Что скажешь?

— Боюсь, ничего не выйдет. Только что я отклонил еще одно приглашение пообедать.

— Так занят, что и поговорить некогда?

— Нет-нет!

Клайв продолжал, очевидно, успокоившись настроением Мориса.

— Со мной рядом моя невеста. Сейчас она с тобой тоже поговорит.

— Отлично! Расскажи мне о своих планах.

— Свадьба в будущем месяце.

— Всех благ.

Ни тот, ни другой не знали, что еще сказать.

— Передаю трубку Анне.

— Я — Анна Вудз, — сказали девическим голосом.

— А мое имя — Холл.

— Что?

— Морис Кристофер Холл.

— А меня звать Анна Клэр Уилбрэм Вудз, но я не знаю, о чем еще сказать.

— И я не больше вашего.

— Вы — уже восьмой друг Клайва, с которым я разговариваю за сегодняшнее утро.

— Восьмой?

— Не слышу!

— Я сказал: восьмой?

— О, да, а сейчас я передаю трубку Клайву. До свидания.

Опять заговорил Клайв:

— Кстати, ты можешь приехать в Пендж на будущей неделе? И поторапливайся, а то скоро там начнется настоящий переполох.

— Боюсь, ничего не выйдет. Мистер Хилл тоже надумал жениться, поэтому я буду более или менее занят здесь.

— Это кто, твой старый партнер?

— Да, а после Ада выходит за Чепмена.

— Это я уже слышал. А как насчет августа? Сентябрь отпадает, почти наверняка состоятся довыборы. А ты приезжай в августе, как раз успеешь на крикетный матч «усадьба против деревни».

— Спасибо, наверно, приеду. Ты напиши туда поближе.

— О, конечно! Кстати, у Анны есть сто фунтов свободных денег. Не мог бы ты их повыгодней разместить на ее имя?

— Непременно. Чего она хочет?

— Предпочитает довериться твоему выбору. Четыре процента в год были бы для нее пределом мечтаний.

Морис перечислил названия некоторых ценных бумаг.

— Я бы хотела последнее, — послышался голосок Анны. — Не запомнила название.

— Вы прочтете его в договоре. Будьте любезны, какой у вас адрес?

Она продиктовала.

— Отлично. Отправите чек, когда получите извещение. А лучше так: я сейчас дам отбой и сразу куплю для вас то, что вы хотите.

Он так и сделал. Их общение и должно протекать именно в таком ключе. Какими бы любезными ни казались Клайв и его жена, он неотступно чувствовал, что они находятся на другом конце телефонного провода. После ленча он выбрал для них свадебный подарок. Первым движением было купить что-нибудь подороже, но, поскольку он был всего лишь восьмым в списке друзей жениха, это выглядело бы неуместным. Платя три гинеи, он поймал свое отражение в стекле за прилавком. Каким основательным молодым человеком он стал — спокойным, почтенным, цветущим, без налета вульгарности. На таких, как он, Англия действительно может положиться. Мыслимо ли, что в прошлое воскресенье он едва не изнасиловал мальчишку?

XXXI

На исходе весны он решил проконсультироваться с доктором. Это решение — весьма не свойственное его темпераменту — подстегнул жуткий случай в поезде. Морис предавался болезненным мечтаниям, и выражение его лица вызвало догадки и надежды у единственного, кроме него, пассажира в том вагоне. Человек этот, тучный, с сальным лицом, сделал непристойный знак, а Морис, забыв осторожность, ответил. Тут же они оба встали. Попутчик улыбнулся, после чего Морис сбил его с ног, что было сурово по отношению к этому немолодому мужчине, у которого из носа кровь потекла прямо на сиденье, и тем более сурово, так как бедняга забыл себя от страха, что Морис дернет веревку сигнализации. Он лопотал извинения, предлагал деньги, а Морис, нахмурив брови, возвышался над ним и видел в этой отвратительной, позорной старости свою собственную.

Он не выносил саму мысль о докторе, но был не в силах справиться со своей похотью без посторонней помощи. Она, столь же незрелая, что и в детстве, стала во много раз сильнее и бушевала в опустошенной душе. Он мог «держаться подальше от молодых людей», как по наивности для себя решил, но не мог держаться в стороне от своих видений и часто совершал грех в сердце. Любое наказание было бы предпочтительнее, ибо он полагал, что доктор его накажет. Он мог бы вытерпеть любой курс лечения при условии исцеления, а даже если и нет — то он был бы хоть чем-то занят и имел бы меньше минут для пагубных мечтаний.

У кого же ему проконсультироваться? Молодой Джаввит был единственным доктором, которого он хорошо знал, и на следующий день после той злополучной поездки он ухитрился как бы невзначай обронить: «Интересно, вы за вашу практику сталкивались когда-нибудь с выродками оскар-уайльдовского типа?» На что Джаввит ответил: «Нет, это, слава Богу, по части психиатров», и это отбило охоту, да, может, оно и лучше — проконсультироваться с кем-то, кого он никогда не увидит впредь. Он подумывал о специалистах, однако не знал, есть ли таковые для его болезни и будут ли они хранить тайну, ежели он им доверится. По всем прочим вопросам он мог получить совет, но по этому, который затрагивал его ежедневно, цивилизация хранила молчание.

В конце концов он отважился на визит к доктору Бэрри. Он знал, что придется туго, но старикан, несмотря на свою грубость и задиристость, был совершенно надежен и чувствовал к Морису еще большее расположение с тех пор, как тот оказал любезность Дикки. Они никоим образом не были друзьями, что лишь упрощало дело, и Морис так редко бывал у них в доме, что будет небольшая разница, если ему откажут от этого дома вовсе.

Он отправился холодным майским вечером. Весна выдалась — одно недоразумение, и лето также обещало быть никудышным. Прошло ровно три года с тех пор, как он шел сюда под благоуханными небесами, чтобы выслушать лекцию о Кембридже, и его сердце забилось быстрее, памятуя, как резок тогда был старик. Сейчас Морис застал его в хорошем настроении за игрой в бридж с дочерью и супругой. Доктор настоятельно приглашал Мориса быть четвертым.

— Боюсь, что нет. Мне надо поговорить с вами, сэр, — сказал тот с таким напором, что тут же почувствовал, что ему так и не произнести нужных слов.

— Ну, так говори!

— Я имел в виду: как пациенту с врачом.

— Господи Боже мой, да я уже лет шесть как оставил практику. Ступай-ка к черту или к Джаввиту. Морис, да садись же. Рад тебя видеть. По твоему виду не скажешь, что ты помираешь. Полли! Виски для этого увядающего растения.

Морис постоял, затем повернул прочь так странно, что доктор Бэрри побежал за ним в переднюю и сказал:

— Эй, Морис, я правда могу что-нибудь для тебя сделать?

— Я очень на это рассчитываю!

— Но у меня даже нет кабинета.

— Моя болезнь слишком личная для Джаввита… Я решил, лучше к вам… вы единственный врач, которому я осмеливаюсь рассказать. Однажды я говорил вам, что хочу научиться быть откровенным. Это как раз об этом.

— Тайные проблемы? Что ж, проходи.

Они уединились в столовой, где до сих пор не были убраны остатки десерта. На каминной полке стояла бронзовая статуэтка Венеры Медичи, а по стенам были развешаны копии Грёза. Морис начал говорить, но запнулся, затем произнес что-то невразумительное, опять запнулся и неожиданно разрыдался.

— Не спеши, — вполне дружелюбно сказал старик, — и, конечно, помни, что это разговор пациента с врачом. Ничего из сказанного тобой никогда не достигнет ушей твоей матери.

Безобразие беседы изнурило его. Это было все равно что в том поезде. Он оплакивал ужас, в который был ввергнут — он, который рассчитывал не говорить об этом ни с кем, кроме Клайва. Не в силах найти нужные слова, он пробормотал:

— Это по поводу женщин…

Доктор Бэрри моментально сделал заключение — на самом деле он сообразил, еще когда они говорили в передней. Он и сам имел в молодости подобные проблемы, отчего теперь проникся сочувствием.