Владимир Кунин - Повести
Гервасий Васильевич и Хамраев ели лагман, говорили почему-то о кинематографе. Хвалили, поругивали, а потом Хамраев подробно рассказал Гервасию Васильевичу содержание картины «У стен Малапаги», которую смотрел, еще будучи студентом, и вспомнил, что после просмотра дня три-четыре ходил больной. Вот какая это была картина…
А Гервасию Васильевичу все время хотелось еще раз прочитать телеграмму от Екатерины Павловны, но он стеснялся Хамраева и пытался воспроизвести в памяти текст этой телеграммы.
Один раз он даже ушел с веранды в комнату, будто бы за хлебом. Там, не зажигая света, около лунного окна он дважды перечитал телеграмму и был рад тому, что запомнил текст с первого раза…
- Вы Соколовского Геннадия Дмитриевича не знали? - спросил Хамраев, когда Гервасий Васильевич вернулся из комнаты.
- Знал, - ответил Гервасий Васильевич. - Он был начальником седьмого эвакогоспиталя. Этот?
- Не знаю. Наверное, этот. Он у нас функциональную анатомию читал… А Кричевскую Полину Яковлевну?
- Прекрасный хирург, - с удовольствием сказал Гервасий Васильевич. - Золотые руки.
- Она нейрохирургию у нас вела. Такая строгая дама.
- Что вы, что вы! - оживился Гервасий Васильевич.- Добрейшей души человек. Я бы даже сказал, излишне сентиментальна.
- Ой-ой-ой!.. - усомнился Хамраев и достал из кармана пиджака плоскую бутылочку с румынским коньяком.
Гервасий Васильевич убрал пустую бутылку под стол и обиженно заявил:
- Слушайте, Сарвар, ну кому лучше знать? Полина Яковлевна была моим ассистентом!
- Я это знаю, Гервасий Васильевич, - тихо сказал Хамраев.
- Какого же черта вы тогда спрашиваете, знаю ли я Полину Кричевскую?
- разозлился Гервасий Васильевич.
- Я хотел спросить - «помните ли», а «не знаете ли»…
- Я все помню, - вздохнул Гервасий Васильевич. - Вы где институт-то кончали?
- В Москве, - ответил Хамраев. - Давайтв выпьем.
Недели через две Гервасий Васильевич уже знал все о медицинских делах этого городка. 0 недостатке хирургов, о трудностях с медикаментами - обо всем, на что мог пожаловаться Хамраев любому человеку, от которого не ждет ни помощи, ни участия.
Как-то Хамраев не пришел на ставшую теперь обычной вечернюю прогулку, и Гервасий Васильевич решил сам зайти за ним. Встретила его мать Хамраева, худенькая обаятельная старушка Робия Абдурахмановна, и сказала, что Сарвар в клинике. Его туда срочно вызвали.
От нечего делать Гервасий Васильевич пошел в клинику. Вернее, не в клинику, а просто так, по направлению к городской больнице. Может быть, Хамраев скоро освободится и они еще успеют погулять перед сном.
Хамраева Гервасий Васильевич увидел уже выходящим из калитки больничного сада.
- Что там у вас стряслось? - спросил Гервасий Васильевич.
Хамраев посмотрел на него усталыми глазами и ответил:
- Худо дело, Гервасий Васильевич… Человек помер.
- От чего?
- От безграмотности… От безграмотности врача, делавшего операцию.
- А все-таки? Конкретнее.
- Позавчера удалили больному малоизмененный отросток, а сегодня больной скончался от нераспознанной прободной язвы желудка.
- Чего же они, не видели, что оперируют аппендицит в условиях перитонита?
- Значит, не видели…
- Черт бы их побрал, - выругался Гервасий Васильевич. - Что за средневековье?!
- Вот такие дела, Гервасий Васильевич, - сказал Хамраев.
Они стояли у забора больничного сада, и только желтый свет углового фонаря освещал их в черноте этого азиатского вечера.
- Слушайте, вы, заведующий горздравотделом! - вдруг зло сказал Гервасий Васильевич и еле удержался от того, чтобы не схватить Хамраева за отвороты пиджака. - Вы что думаете, будто я тешу себя мыслью, что вам, молодому, здоровому, интересно проводить время со мной, старым хрычом? Да? Вы думаете, я не понимаю, что вам от меня нужно? Какого… вы плетете вокруг меня кружева? Нужен вам хирург или нет? Я вас спрашиваю: нужен я вам или нет? - повторил Гервасий Васильевич.
- Нет, - жестко ответил Хамраев. - Мне - нет. А вот больным вы еще могли бы понадобиться.
- Чего же вы молчали, черт вас побери?! Я буду работать в вашей вонючей клинике рядовым хирургом, слышите? И никаких месткомов, никаких профкомов, никаких комиссий по снятию остатков больничного пищеблока!.. Слышите?
- Слышу! - улыбнулся Хамраев.
- Какого черта вы улыбаетесь? - завизжал от злости Гервасий Васильевич.
С тех пор утекло много воды, и сейчас, спускаясь в приемный покой, Гервасий Васильевич думал о том, что он скажет этому пареньку из цирка, который плачет и просит, чтобы его пустили к Волкову.
Он об этом думал до самой последней ступеньки и, уже шагая по коридору, понял, что ничего успокоительного придумать не может. Он разозлился на себя и на этого циркового парня, который торчит в приемном покое.
Он сделает вот что: он возьмет и расскажет этому мальчишке всю правду. И как здоровый человек погибает из-за того, что в их дурацком цирке нет постоянного опытного врача…
- Это вы к Волкову? - спросил Гервасий Васильевич у Стасика. Кроме Стасика в приемном покое сидел старик в пыльном выгоревшем халате и черной тюбетейке, порыжевшей от старости. Старик сидел прямо на полу, держа между ног истертую полевую сумку.
- Я, - ответил Стасик.
- Дохтур… - не вставая с пола, с трудом проговорил старик. - Зачем лепешка нельзя передать? Боурсак - нельзя, курд - нельзя… Из аула спускался… Семнадцать километров шел. Виноград взял, лепешка, говорит, нельзя… Я старый - ты старый… Иди скажи. Пусть лепешка берут…
И старик вынул из сумки две лепешки, завернутые в чистую тряпку. Он протянул их Гервасию Васильевичу и повторил:
- Пойди скажи… Ты старый.
- Простите, - сказал Стасику Гервасий Васильевич и наклонился над стариком: - Как фамилия?
- Ниязов, - охотно ответил старик.
- Ниязова - жена? Алтынай - жена? - спросил Гервасий Васильевич.
Старик, кряхтя, поднялся с пола.
- Жена, жена, - радостно подтвердил он.
- Нельзя ей лепешки, аксакал. Нельзя, - развел руками Гервасий Васильевич. - Вот придет Алтынай домой - сколько угодно можно будет. А сейчас нельзя.
- Э-эх!.. - тряхнул бородой старик. - Не придет. Умирать будет.
- Придет. Недельки через полторы придет, - сказал старику Гервасий Васильевич, но старик уже не слушал его, что-то недобро бормотал себе под нос и, придерживаясь за стенку рукой, направился к выходу.
В дверях он остановился, оглянулся, презрительно посмотрел на Гервасия Васильевича, еще раз тряхнул бородой и выдохнул:
- Э-э-эх!.. Ты старый человек… Ты плохой человек!..
Он зло сплюнул и вышел, осторожно ступая кривыми ногами в коричневых сапогах.
Гервасий Васильевич огорченно посмотрел ему вслед и повернулся к Стасику:
- Цирк действительно уезжает?
- Да, - ответил Стасик и с надеждой взглянул на Гервасия Васильевича.
- Сейчас я второй раз окажусь плохим человеком, - сказал Гервасий Васильевич. - Я не пущу вас к Волкову.
- Как же так, доктор?.. Я же его партнер! Я же…
- Дмитрий Сергеевич в тяжелом состоянии. Ему нужен абсолютный покой.
- Да как же вы можете!..- закричал Стасик. - Да вы знаете, что такое партнер в цирке?!
- Нет, - честно сказал Гервасий Васильевич. - Не знаю. Расскажите мне об этом, пожалуйста.
Гервасий Васильевич сел на клеенчатую кушетку, вынул папиросы и добавил:
- И все про Волкова.
Через двое суток состояние Волкова резко ухудшилось.
То, чего так боялся Гервасий Васильевич, произошло. Начался гнойный перикардит. Сердце Волкова могло захлебнуться в любую минуту. Оно просто могло не выдержать.
Гервасий Васильевич не разрешил везти Волкова в операционную и тут же, в
По среднеключичной линии Гервасий Васильевич отсчитал пятое межреберье на груди у Волкова и под темным левым соском йодом поставил золотисто-коричневое, с рыжими краями, пятно. И в эту секунду ему показалось, что все свои шестьдесят с лишним лет он прожил для того, чтобы сейчас спасти этого незнакомого и очень больного Волкова.
Когда же длинная толстая игла прошла сквозь золотистое пятно под левым соском и с первого раза точно вошла в край профессионально гипертрофированного сердца Дмитрия Волкова, Гервасий Васильевич подумал о том, что нет у него сейчас никого ближе вот этого сильного, одинокого парня.
Он попросил сестру-хозяйку поставить в палате Волкова еще одну кровать и в этот вечер не ушел домой, а остался рядом с Волковым.
В первом часу ночи в палату неслышно вошел Хамраев в сопровождении дежурного врача. На белом табурете у кровати Гервасия Васильевича стояла маленькая настольная лампа, укутанная больничной наволочкой с большими черными печатями.
