Анна Матвеева - Подожди, я умру – и приду (сборник)
– Знаешь, Вера, – сказала я, ощущая, как пицца комками скользит по пищеводу, – наверное, зря я во всё это вляпалась.
– А тебе дадут гонорар? – спросила практичная Мокроусова.
Нам катастрофически не хватало денег. Бюджет у нас с Верой был общим, занятым-перезанятым, но мы постоянно позволяли себе излишества: сигареты «Конгресс», белое вино и наряды, которые нам мастерила еще одна одноклассница – пресловутая Мурдер. Источников поступления было гораздо меньше: стипендия сорок рублей и случайные приработки. У родителей мы денег не брали – нечего было брать.
Гонорар за роль в фильме – цветном, ширококвадратном, как сказала Мокроусова, – должен бы залатать наши прорехи…
В приятных мыслях мы добрели пешком до кафе «Малахит», выпили там бутылку шампанского и потом побрели домой, перекуривая на каждой скамейке.
Наутро я, как всегда, стояла на троллейбусной остановке в девять утра и ждала, когда из-за деревьев покажется синяя кофточка Мокроусовой. В одежде Вера проявляла себя скудно – по причине всё той же безденежности, и эта самая кофточка – синяя в поперечную черную полоску – до сих пор неразрывно связана у меня с Верой и с нашей совместной юностью.
Экзамен был назначен на десять часов – у меня, и на десять пятнадцать – у Веры, она сдавала русскую литературу.
Я нервничала. На остановку приходили какие-то другие девицы, запрыгивали в троллейбусы, и те медленными динозаврами отправлялись в путь. Потеряв последнее терпение, я зашагала к скромной пятиэтажке, где проживала Мокроусова с папой, мамой и собакой Рэнейсенс, которую я неуважительно называла Ренькой.
Ренька залаяла, услышав мой звонок, а потом заскулила. Дверь открыл мокроусовский папа в майке и шлепанцах. Из комнаты неслись позывные американского сериала, который в то время смотрели даже самые интеллигентные люди.
– А Верку в больницу увезли на «скорой», – сообщил мне папа, пытаясь воздействовать тапком на невоздержанную в эмоциях Ренейсенс. – Сказали, сальмонеллез. Отравилась она, значит, курицей.
Тут Ренейсенс всё-таки прорвала папину осаду и рванулась ко мне с приветствиями, так что он хлопнул дверью перед моим носом, успев прокричать номер палаты, где мучилась кишечным заболеванием Мокроусова.
Преподавательница по зарубе мне очень нравилась. Звали ее, правда, непросто – Лионелла Сергеевна, но во всём остальном она была совершенно замечательным человеком. У Лионеллы Сергеевны были глаза как жареные каштаны и чувство юмора, как я люблю. Обычно мои шутки никто, кроме Мокроусовой, не понимал, а вот Лионелла Сергеевна понимала.
Я взяла билет и задумчиво уселась за парту. В голове почему-то мелькали слова: «Витя, Витечка, не надо со мной так!» И еще одно зловещее слово стучало в виски когтями: «курица». Витечка-то понятно откуда взялся – это из роли, а вот при чём тут курица?..
Экзаменационный билет просил меня рассказать о «Буре» и объяснить доходчиво, что такое сегидильи. В принципе, можно было обойтись и без подготовки. Лионелла Сергеевна с улыбкой выслушала мой ответ, сказала:
– Лена, ты, как всегда, торопишься! Надо было еще поготовиться.
Написала мне в зачетке «четыре», и я выскочила из аудитории с бьющимся сердцем.
Курица! Курица с пиццей! То есть, тьфу ты, пицца с курицей! Мы с Веркой вместе ели этих пицце-куриц, и теперь у меня тоже будет сальмонеллез!
В подтверждение живот мой начал гудеть и выделывать какие-то сложные внутренние кульбиты. Боль росла, собиралась в шар, потом мягко разлеталась по всему телу. Я присела на ступеньку и оперлась о стену, чтобы не упасть.
Тут из аудитории вышла Лионелла Сергеевна покурить, увидела меня и говорит:
– Лена, неужели ты так расстроилась из-за четверки? Ну-ну, в следующий раз будет пять!
Я хотела сказать, что дело совершенно не в этом, но мои губы смогли прошептать только одно слово – «курица», после чего не помнится уже ничего совершенно.
– Это ж надо, какой приступ! – радостно сказал мужчина в несвежем белом халате: от него явственно пахло докторской колбасой.
Я открыла глаза и посмотрела на мужчину бессмысленным взором.
– Привет, красавица! – у этого Айболита было очень хорошее настроение.
– Куда едем? – слабо прошептала я, потому что мы находились в машине.
– В инфекционку, милая моя. Отравилась ты, похоже, – пропел веселый Айболит.
– Как это вы узнали, – поежилась я, – что, я какие-то неприличные действия совершала?
Айболит расхохотался, и до меня донесся новый шквал колбасного аромата.
Чуть позже за сознанием ко мне вернулась боль. Живот просто распирало на части – будто какой-то маленький изверг залез в кишки и теперь крутит из них петли.
«Скорая» резко затормозила, и меня вырвало.
Лето в больнице – самое несправедливое, что есть на свете. За окном на трех октавах пели птички, солнечные лучи гуляли по зеленой траве, а я лежала на жесткой простыне с рисунком: цветочки и мелкие буквы «минздрав, минздрав, минздрав»… Докторша сказала, что меня здесь продержат минимум две недели, ведь у меня сальмонеллез группы «Д» – отравление плохо обработанным куриным мясом, содержащим сальмонеллы. В первый день прибытия на «скорой» мне вкололи пять совершенно разных уколов, еще дали полгорсти таблеток, и я уснула. У меня, кстати, отобрали всю одежду, выдав здешний халатик – изношенный ситчик дегенеративной расцветки и марлевый поясок. Хороша я была просто сказочно.
Мама прибежала сразу же после звонка Лионеллы Сергеевны.
– Вот, – укоризненно грозила она мне в окно, – вот до чего доводит бессистемное питание! Да еще в общепите!
Она сердилась, но я видела, что у нее глаза заплаканные. Я попросила ее принести мне сценарий «Удивительного клада» и Гофмана.
Только к вечеру я немного пришла в себя и вспомнила, что Верка тоже должна лежать где-то здесь, с таким же сальмонеллезом! Сначала я обвела тусклым взглядом сопалатниц – ни одна из них не только не была Верой, но и ничем ее не напоминала. Потом я вышла в коридор и начала заглядывать в палаты. Надо сказать, что в инфекционном отделении не было никакого разделения по половому признаку, и женские палаты чередовались с мужскими. Верки не нашлось ни в тех, ни в других, зато я, благополучно миновав пустой сестринский пост с грустно горящей настольной лампочкой, вышла к телефону-автомату.
У меня не было подходящей монетки, но я, как любая свердловская девчонка, умела вовремя стукнуть трубкой по аппарату, чтобы свершилось бесплатное соединение.
– Привет, сальмонелла!
– Сама сальмонелла, – обиделась Вера, – у меня не подтвердилось. Просто поджелудка возмутилась – так бывает. Чего не приходишь? Как экзамен? Я тебе звоню-звоню целый вечер, а тебя всё нет и нет…
– Вера, расслабьтесь, это у меня сальмонеллез. Группы «Д». Меня в инфекционку на «скорой» привезли!
– Вот это да! – восхитилась Мокроусова. – Идеальный круг времени. Ты идешь по моим следам и дышишь буквально в спину. Я завтра тебя навещу. Всенепременно. Какой у тебя номер палаты?
Тут я должна признаться в одном обстоятельстве, которое сильно смущало меня в те времена. Дело в том, что Мокроусова Вера гораздо красивее меня. Честно говоря, она гораздо красивее почти всех девушек и женщин фертильного возраста, с которыми мне приходилось встречаться. Иногда хотелось придраться к Вере, поискать у нее какие-нибудь недостатки – но вот незадача, не получалось. Зубы у Веры были неуральски белые и ровные, брови – длинные и густые, глаза яркие и звездные, в общем, сплошное расстройство. Как правило, девушки такой красоты редко бывают умными, и это как-то утешает, но в случае Мокроусовой Веры правило не работало категорически. Забыла! У нее еще и фигура была просто потрясающая: такую фигуру невозможно было испортить даже скромными нарядами, характерными для Веры того периода.
Дружить с такой девицей очень непросто, хотя я, конечно, тоже не на помойке валялась.
Мама моя часто вздыхала:
– Ну зачем, зачем тебе дружить именно с Верой? Ни один мужчина на тебя даже и не посмотрит, если ты со своей Верой так и будешь ходить под ручку! Он на Веру будет смотреть!
Что я могла ей ответить?
Под вечер в палате стало совсем кисло. Из шести коек три были заняты совершенно ненавистным мне типом девушек, который мы с Мокроусовой называли «ПТУ». Так подобралось – одна вязала и материлась, когда случайно спускала петлю, другая щелкала семечки (в инфекционке!) и сплевывала шелуху в окно, а третья… третья была самым кошмарным образчиком, она беспрестанно общалась с теми двумя и пыталась задавать вопросы мне. Я отвечала до краткости грубо, но пэтэушница не успокаивалась. Через день я знала о ней всё, даже самые мельчайшие подробности ее полуживотного существования. К ним ко всем по очереди приходили какие-то парубки с орущими на сельский лад магнитофонами в руках, и они радостно орали моим соседкам в окно:
