Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст
Она тут же поняла все, наклонилась, подняла конверт, сделав это нарочно медленно, чтобы выгадать хотя бы две-три секунды. Она задержалась в этом наклоненном положении, застыла в нем, как будто делала зарядку, и бодрый голос из репродуктора приказал ей нагнуться и выдохнуть (она и нагнулась!), а он стоял, ждал, и бланк в его руке шуршал с тем же звуком, с которым две бабочки, столкнувшись в воздухе и зацепив друг за друга мучнистыми крыльями, пытаются вырваться и улететь.
— Ну, что ты мне скажешь на это? — Голос его был таким же бесцветным и тусклым, как пыльца, которая покрывала бы крылья этих запутавшихся бабочек.
— А что мне сказать? — ответила она, и это тоже было уловкой, попыткой протянуть время, не дать ему сразу припереть ее к стенке, потому что две-три секунды уже ушли на то, чтобы поднять с пола конверт, и еще две-три секунды были нужны, чтобы ответить вопросом на вопрос, и таким образом она все-таки спасла себе эти пять-шесть секунд, что было не так уж и мало.
— Прежде чем я приму решение, — сказал он, кривясь дрожащим ртом, — я хочу знать, сколько времени это продолжалось и когда началось?
— Зачем тебе это? — спросила она.
Он спрашивал, с кем она спит и когда это началось.
— Зачем тебе это? — повторила она, подтверждая, что он не ошибся и ничего не перепутал: да, спит, но зачем ему это?
— Ты будешь говорить или нет? — И он близко подошел к ней.
Она подумала, что ему ничего не стоит ударить ее: такими бешеными были его глаза.
— Зачем тебе это? — повторила она в третий раз, и тогда он ударил ее по лицу.
Щека ее стала пунцовой, из рассеченной губы пошла кровь.
— Я сейчас вызову полицию, — усмехнулась она и рукавом своей бледно-голубой кофточки вытерла кровь с подбородка. — Тебя увезут и посадят. Ты этого хочешь?
Он схватил ее за цепочку на шее и, намотав цепочку на кулак, придвинул к себе ее разбитое лицо.
— Раньше, чем ты это сделаешь, — сказал он, слегка задыхаясь, — я убью тебя. Давай вызывай побыстрее. — И подтолкнул ее к телефону: — Звони!
Она не шелохнулась.
— Звони! Что ты ждешь?
— Ты хочешь знать все или нет? — спросила она и опять вытерла кровь рукавом.
— Хочу. Говори.
— А что говорить? — Верхние зубы ее были красными от крови. — Я все записала. Смотри.
Она полезла в сумку, все еще висевшую на плече, порылась и достала простую школьную тетрадку.
— Читай. Я пока что умоюсь.
Алексей понимал, что ни в коем случае нельзя подчиниться ей и взять в руки эту тетрадку, но ничего не мог с собой поделать: он сел на стул в коридоре и начал читать. Он знал ее привычку записывать самое важное. Она и в Москве тоже что-то писала.
… сегодня на кафедре праздник. Вино нельзя. Двое пьяных студентов. Их вывели. Иду к себе, лифт не работает, я по лестнице. Стоит кто-то прямо перед дверью моего кабинета. Высокий. Подошла ближе. Черный человек, вернее сказать: бледно-шоколадный. Наверное, островитянин, потому что черты лица не африканские, а такие, как это бывает только у островитян. Широкие мускулистые плечи. Очень длинные руки, худой, гибкий. В белой рубашке, ослепительно-белой. Поздоровался. Я тоже. Не уходит. Во мне волнение. Ничего не понимаю, стою, смотрю.
Он говорит:
— Лучше зайти к вам в кабинет. Познакомиться. Не бойтесь, я тоже профессор.
— Какой вы профессор? Откуда вы взялись?
Смеется:
— Ведь вы вот — профессор, а мне что, нельзя?
Улыбка — как лампа.
— Чему вы здесь учите, раз вы профессор?
— Чему? Разным глупостям. Например, психологии общественного поведения.
— Но это ведь модно.
— Вот я и учу.
Засмеялся:
— У нас на Гаити все было значительно проще. Сидела в своей темной хижине ведьма. Втыкала колючки в соломенных кукол.
Взъерошил волосы. Они и так стояли дыбом. Черное серебро. Он немного седой.
— Я все про вас знаю. Ведь вы из России?
— Вы к ведьме ходили?
— Зачем? Я и сам все умею.
— Колючки втыкаете?
— Пока еще нет, но придется, наверное.
— Не знаю, что сказать.
От его тела идет огонь.
— Мне нравится ваша фигура.
Думаю: «Возьму и спрошу: „Вам нравятся белые женщины?“ И тут же вспоминаю, что такое нельзя спрашивать.
Алексея передернуло. Он поднял глаза от тетрадки, машинально взглянул на часы: без четверти пять. Через полчаса дети вернутся из школы.
— Я тоже женат. Пойдем к тебе в кабинет, сюда сейчас придут. Проклятые немцы, я их ненавижу, колбасники.
— Зачем же вы здесь живете?
— Жена моя немка, вернее, швейцарка. Она здесь работает.
— Где? Здесь, в колледже?
— Нет, здесь, в Гютерслоу. Она балерина.
Господи. Этого только не хватало. Балерина в Гютерслоу!
Вошли в мой кабинет. Набросился и начал целовать. Я ему отвечала, и мы покрывали друг друга какими-то не поцелуями даже, а укусами, очень сладкими и ядовитыми. Они просачивались прямо в кровь. Во мне поднялось такое желание к нему, всю разламывало. Как звери: по нюху, по вкусу, по следу. Вырвалась, говорю: «Уходи».
Встретились в четверг. Поехали в цуммер. Я вся в его власти. Он дьявол. В темноте у него совсем светлые сумрачные глаза, немного как будто бы пьяные. Ярче его улыбки — только солнце. Кажется, я схожу с ума. Откуда такие сравнения? Не книжку пишу. Нет, не книжку. Руки железные, и все тело — железное и крепкое, как у юноши. Я не спросила, сколько ему лет. Боюсь, что он даже моложе меня.
Счастье мое безнадежно, потому что такая острота — это как смерть. Один раз приходит, берет и уходит. Два раза такого не будет. После этого я не смогу жить, как я жила раньше. Что будет с моими детьми? Я ведь и с ними буду мертвая после такого.
Сегодня четверг. Почти неделя прошла. Он меня избегает. Вчера я пошла к нему на третий этаж, кафедра психологии на третьем этаже. У него были студентки в кабинете. Я сказала, что зайду попозже. Зашла через полчаса, дверь была закрыта. Все время жду его звонка, бросаюсь к телефону, как ненормальная, он не звонит. Ничего не понимаю. Ему ведь было так хорошо со мной! Смотрю на себя в зеркало: остались одни глаза. Алеша ничего не замечает.
Эта фраза о старухе, которая сидит в хижине и втыкает колючки в соломенных кукол, не выходит у меня из головы. Я стала соломенной куклой.
От него ни слуху ни духу. После класса подошла к окну и увидела, как он вышел, побежал к стоянке. Он бежал и на ходу поддавал то ли мячик, то ли камень — я не разглядела сверху. Бежал, как мальчишка, резвился. Я стояла, рыдала в голос.
Жить без него не смогу.
Спать с Алешей — пытка, все время что-то придумываю: то голова болит, то еще что-то. Вчера пришла в университет рано, стояла рядом с лестницей, нарочно его поджидала. Прошел мимо с каким-то коротышкой, кивнул очень дружески. А я умираю. Ночью проснулась и говорю себе, что если это конец, то мне дольше мучиться незачем. Самой стало страшно от того, что пришло в голову. Так сходят с ума. И так же уходят из жизни. Не дай бог начать об этом думать. Начну — не избавлюсь. Хотела бы посмотреть, как выглядит его жена, балерина эта. Но как ее найти, не знаю. Не ходить же мне еще и на балеты!
Сегодня — чудо! Он вдруг сам ко мне заглянул в кабинет. Какой-то новый, неузнаваемый. Еще стал худее, в костюме. Волосы стоят надо лбом, как дым.
— Мой друг вчера умер, а завтра хоронят.
Ему, наверное, хотелось с кем-то поделиться, не быть одному. Я, еле пряча восторг, что он пришел, прижалась к нему, обняла, он отстранился.
— О нашей истории нужно забыть.
Я закричала:
— Как забыть?
— А так. Со мной никто не должен связываться.
— Ты что? Почему?
Достал из кармана коробочку, открыл. Лежат какие-то белые шарики.
— Ты читала Валтера Рейнера? Такой был роман: «Кокаин»?
— Нет. Я и не слышала даже.
— А зря. Бедный парень. Подох в тридцать лет. В двадцать пятом году. Ты должна знать такие вещи. Немецкая классика.
— Но я здесь при чем?
— Не ты. Я — при чем.
— Это что? — показываю на шарики. — Это что?
