Павел Пепперштейн - Весна (сборник)
Фильм настолько понравился зрителям, что создатели его в рекордно сжатые сроки состряпали вторую серию под названием «Ледяной Робот-II». Во второй серии северные народы все же вмораживают Ледяного Робота в Центральный Глетчер Северного полюса. Чтобы усугубить страдания Робота компьютер-шаман каждый четверг посылает к нему так называемый Уютный Пузырь. Уютный Пузырь останавливается прямо перед глазами Робота, а поскольку тот не может ни отвернуться, ни зажмуриться, ему приходится созерцать находящийся внутри Пузыря заснеженный домик, в полуподвальных окошках которого уютно мерцают отблески печурки. Время от времени из домика выбегает веселая гурьба ребятишек, которые то играют в снежки, маяча своими раскрасневшимися личиками перед остекленевшими глазами Ледяного Робота, то устраивают бесшабашную кутерьму с салазками, полную визга игру в снежную крепость, а то и того хуже — привинчивают к абсолютно плоскому лицу Ледяного Робота морковку, выносят откуда-то ржавое ведро величиной с дом, чтобы нахлобучить его на голову Робота словно шлем, который Роботу якобы очень идет, а то с хохотом, поскальзываясь и падая, быстро перебирая крошечными валеночками, тащат здоровенную метлу, словно желая кого-то этим обрадовать. Если бы Робот был голой женщиной с распущенными волосами, вконец озверевшей от ведьмовства, то он вскочил бы на эту метлу верхом и помчался бы на шабаш, но он не мог даже шевельнуться, да и метла была ненастоящей — всего лишь издевательский фантом из Уютного Пузыря.
Тем временем на планете еще остаются островки цивилизации, пока не захваченные северными народами. Один из таких островков — советский институт стратегических исследований имени Вернадского, размещающийся в бывшем Кремле.
Фильм показывает Кремль, разрушенный войнами почти полностью. На территории, где раньше красовались пресловутые пряничные башенки и золотые луковки церквей, теперь возвышается строгий бетонный дот колоссальных размеров. Это и есть институт имени Вернадского. Внутри, среди многочисленных зеркальных фойе и аудиторий, в специальных витринах сохраняются остатки древнего кремлевского великолепия: половина мумии Ленина (нижняя часть мумии утеряна во время Пятого Алеутского Полтергейста), Царь-Пушка, Царь-Колокол, почти полностью сохранившийся иконостас Успенского собора, фрагменты иконостасов Благовещенского и Архангельского соборов, отдельные раритеты Грановитой и Оружейной палат. А так же целый кусок Кремлевской стены с Могилой Неизвестного Солдата и Вечным Огнем, которые сохранились полностью. На ступеньках, ведущих к Вечному Огню, один научный сотрудник института имени Вернадского, увлекавшийся в свободное время скульптурой, изваял из изобретенного им сплава скульптурную группу, изображающую молодоженов середины семидесятых годов XX века, пришедших возложить цветы к Могиле Неизвестного Солдата. Девушка в белом платье с фатой, в туфлях на «платформе», изображена наклонившейся и кладущей букетик тюльпанов на священный гранит. Парень в приталенном пиджаке, брюках-клеш и с модными в то время бакенбардами стоит, подбоченясь, задумчиво глядя на свою будущую жену. За их спинами свидетели с лентами через плечо, родители и гости, составляющие небольшую толпу свадебного кортежа. Таким образом скульптор-любитель попытался увековечить брачный ритуал, который когда-то вершился на этом месте.
— А я думал, день будет солнечным, — сказал Олег. И все же ему пришлось прищуриться: сквозь облака пробивался скрытый, но сильный свет, делающий все предметы отчетливыми — и мокрую от ночного дождя асфальтированную дорожку, и старую «эмку» еще военного времени, давно лишившуюся колес и стекол и превратившуюся в обиталище играющих мальчишек, и зеленый гараж из листового железа.
— Я думал, сегодня небо будет синее, как эта бирюзовая нитка у тебя на шее, — продолжал Олег, повернувшись в глубь комнаты, обращаясь к Лене, которая сидела, откинувшись в кресле, вытянув длинные стройные ноги, и с неподвижной улыбкой рассматривала отражение мутных солнечных пятен на потолке.
— Ведь сегодня — это сегодня, — сказал Олег. — Завтра будет уже другое сегодня, а послезавтра кто-то другой с грустью вспомнит о том, что мы забываем сейчас.
— Олежка, давай уже одеваться, а то родители скоро придут, а нам еще к Поленовским за дрожжами надо зайти, мама просила.
Олег, глядя на собственные ноги, протанцевал по паркету какой-то эпизод из ему одному известного танца, ловко, как бы на лету поцеловал молодую жену в щечку и спросил:
— А это правда, что из дрожжей, этих брикетов невзрачного цвета, наши русские люди, эти богатыри мира, получают прекрасную огненную воду, которую в Америке называют «спирит», то есть дух?
— Из дрожжей получают самогон, а спирт добывают из пшеницы и опилок, — смеясь, сказала Лена.
Олег поморщился. Всего несколько дней назад он, что называется, «вовсю рубил зеленого», а теперь, в связи с произошедшими в его личной жизни событиями, «наглухо завязал».
Ну вот и вспомнили семидесятые годы XX века, когда Олег с Леной целовались, шутили, рассматривали погоду в окно. А теперь вот зрители выходят из кинозала усталые, переполненные впечатлениями. Кинотеатр летний, открытый. Парк санатория расстилается вокруг. И море, ласковое море, шумит за кипарисами. А у тех, кто вышел из кинозала, еще стоит перед глазами страшная картина конца времен — гибель Всего, происходящая в конце фильма «Ледяной робот-II». Последними расплавились изваяния скульптурной группы молодоженов у Вечного Огня. Металл их тел превратился в кипящую лужу, и в этот бурлящий сплав рухнул с высоты усталый Ледяной Робот. Наконец-то он начал таять, и внутри его тела обозначился зеленый помятый гараж из листового железа, на стенке которого мелом было не без патетики написано:
ОЛЕГ + ЛЕНА = НИЧТО
Кинокритики справедливо говорили о слабых местах фильма. Однако зритель «шел», и ни критические отзывы, ни апокалиптическая развязка второй серии боевика не помешали создателям фильма вскоре выпустить «Ледяного Робота-III».
…ОЛЕГ + ЛЕНА = НИЧТО…
Рецепт
Весной я болен…
ПушкинСумерки, еще очень ранние, светлые, даже лучезарные, вошли в комнату, где лежал больной. Они принесли с собой тонкий аромат цветения, который вызвал в душе больного ненависть столь же слабую, но и столь же щемящую, что и сам аромат. Что за болезнь его посетила, он не ведал — скорее, нечто душевное это было, что-то из разряда тех надломов, неожиданных нервных истощений, что иногда и прежде случались с ним весной. Теперь он лежал в своей комнате, спрятав лицо в тело подушки, воображая, что это мягкий животик уродца, совсем ослабевшего, дряблого и, видимо, умирающего. Мысль об этом дряхлом эмбрионе, который ухитрился приступить к умиранию, даже не начав существовать, неряшливо возникшая прямиком из расщелин его усталого воображения… мысль эта отвлекла больного от всего, что он теперь ненавидел — от цветения, от весны, от благовонных сумерек…
Но вместе с сумерками и ароматом цветения в комнату больного вошло еще одно существо — врач. К этому врачу обратились друзья больного, это был знаменитый и, по слухам, невероятно чудесный врач. О нем ходили легенды. Говорили, что он не просто вытягивает людей из депрессий, не просто исцеляет души своих пациентов от тоски и липкой боли, но придает этим душам состояние столь потрясающего счастья, что бывшие больные после исцеления даже пугают своих близких чрезмерно радостным сверканием глаз, ярким детским хохотом, захлебывавшимся и чуть ли не визжащим от щекотки внутреннего блаженства… А танцы исцеленных! Их никто не забудет, эти танцы… Впрочем, исцеленные были (при всех танцах и хохотах) вполне адекватны и преуспевали в обществе, обрастая успехами, как кусты цветами. И все же вид и поведение исцеленных часто смущали их близких, близкие как-то унывали, но их уныние сковывал ужас перед тем, что кто-либо может подумать, что они просто мучительно завидуют исцеленным и их счастью…
Учитывая все эти обстоятельства, к гениальному врачу обращались только в самых крайних случаях, но тут друзья весеннего больного решили, что случай как раз крайний: ему удалось напугать всех глубиной своего отвращения к жизни.
Врач посидел, глядя на больного, который лежал, уткнувшись в подушку. Внешность у врача была незаметная: среднего возраста, среднего роста, одет в темное, лицо сдержанно-доброе, мягкое, похожее на холодный пирожок. Он тихо присел в кресло. Больной вдруг обернулся, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Собственно, он знал, что может прийти врач. Побеседовали. Врач вежливо задавал кое-какие вопросы, больной (тоже вежливо) отвечал. Оба держались отстраненно, спокойно, даже с привкусом равнодушия. Больной делал вид, что его не интересуют ни врач, ни выздоровление, ни весна. Врач приветливо кивал, как бы даже удовлетворенный этой позицией.
